Большая Медведица

Возвращающийся с прогулки Весна увидел, как младшего брата Святого закрывают в одну из «подлодок» — как называли зеки маленькие камеры и сразу отписал в нее маляву: «Здорово, Эдька, всех метут, кого сам знаешь. Где Святой? Дали вы показания или нет?»

«Про Олега ничего не знаю, и не слышал, а на счет показаний поздновато ты защекотился. Черный и ты вместо того, чтобы нам помогать, на «Короллах» по Чите катались. Калина за мебелью для своей квартиры аж в Москву летал. Куда вы все это хапали — или в тюрьме сидеть не собирались? Думали вы на нас плевать будете, а мы за это в жопу вас целовать, не получится, Паха» — Эдька запаял малявку в огрызок целлофанного мешочка и бросил коневому, дежурившему на кобуре.

— Отправь посрочней.

Тот сунул записку через дыру в стене в соседнюю хату.

— Гони по зеленой, без тормозов.

Ответ пришел быстро, но не на Эдьку, а на положенца камеры: «Иконникову хребет сломайте за общее и воровское. Весна».

Смотрящий хаты подал малявку Эдьке. Он внимательно ее прочитал и швырнул в парашу.

— Что делать будете?

— Выезжай из камеры без кипиша, а Весне мы отпишем, что получили его малек, когда тебя уже перевели.

— По-тихой не получится — Эдька встал в угол — поехали.

На шум драки прибежали надзиратели. За разбитые головы и носы Эдьку уперли в карцер. Понимая, что это еще не все, он выбил в небольшом оконце стекло и, выбрав самый крупный осколок, сел у блокировки.

Узнав, что Эдьку не убили, Весна отправил записку положенцу тюрьмы, прося о помощи. Прочитав малявку, Боча задумался: стоит влазить в воровское или нет?

— О чем думу думаешь? — проснулся Культурный.

— Да Паха вот намарал на счет Иконы, на, прохлопай.

Теперь катал вату Пал Палыч. Он ненавидел Весну и мог бы поддержать Эдьку, ведь это он с братом с автоматами в руках проливали кровь за воровское в то время, как Паха и его кенты гребли под себя, но сейчас братья были опасны тем, что могли знать про общаковские списки, которые зашмонали у него при обыске, весы качнулись в сторону Весны.

— Подмогни ему, Боча — зачеркнул Культурный Эдькину жизнь.

Фуфлыжник, не уплативший карточный долг и уже полтора месяца тырившийся в карцере, неожиданно для себя получил малек: «Неделя сроку, завалишь читинца с третьего карцера, за все долги в расчете. Боча».

Ночью Эдька очнулся от непонятного шепота на продоле и прижал ухо к дверям.

— Он ребенка изнасиловал и задушил, открой камеру, я его, волка, в сердце ткну спящего, а утром на обходе его найдут холодного, скажешь, что просмотрела, как он зарезался и все — уговаривал кто-то женщину надзирателя.

— Боюсь.

— Да не мнись ты, представь, что он твоего ребенка придушит. Приоткрылся глазок.

— Ой, нет, он не спит.

— Ну-ка, дай посмотрю.

— Давай, сука, открывай дверь — ткнул Эдька пальцем в чей-то глаз — за то, что восьмерики на меня плетешь, я тебе сердце вырву.

Слышно было, как матерившегося зека заперли в соседней камере. «Дело принимает серьезный оборот, раз они не брезгуя ничем хотят меня привалить» — тусовался по тесному карцеру Эдька. «Выхода нет, любому, кто войдет, придется кровь пустить, ментов, если не подкупят, то обманут. Где Олега?» — щемануло душу.

На пьяного Молодого пришел малек.

— Святой, будь другом, ответь — упал он опять на подушку, — порожняки гоняют, уроды.

Олег развернул записку и пробежав глазами, усмехнулся: Боча интересовался у Молодого — не у них ли в хате Иконников Олег. Бодаться с неизвестностью Святой не стал.

«Боча, ночи доброй и всем, кто рядом. Был такой, но вечером его менты с вещами выдернули, сказали, что на самолет и назад не вернется». Запаяв маляву, он отдал ее коневому.

— Отправь на Бочу от Молодого, что будет — цинканешь.

На улице посветлело, в разбитое окно дул холодом ветер. Услышав шаги, замершие у камеры, зек непослушными синими пальцами сжал стекло. С противным визгом отворилась дверь.

— Здравствуй, Эдуард.

За толстыми прутьями блокировки стоял Краев. Эдька устало присел на корточки.

— Что с тобой?

— Нормально, Николаич. Тюрьма, как тюрьма.

— Почему ты в карцере?

— Убить хотели.

— Кого?

— Меня.

— Не пойму. Тебя убить хотели и ты в карцере.

— Андрей, не буду ничего тебе объяснять, все равно ничего не поймешь, сходи лучше посмотри, Олег живой?

— Все, Эдик, я пошел. До завтра продержись. Вчера мы только узнали, что нашу тюрьму расформировывают, Кунников с Грозновым сразу к вам отправили. Через сутки Ушатов с Шульгиным с Улан — Удэ прямо сюда прилетят — и мы тебя с Олегом заберем. Не спи, я сейчас начальника оперчасти пугану, чтобы он за ситуацией присматривал.

На «белый» корпус Краев уже бежал, казалось, что может опоздать. Дежурный офицер, помахивая связкой ключей, неторопливо ушел, и спустя некоторое время вернулся.

— Ну, наконец-то, здоров.

— Привет, Николаич — обрадовался Святой — ты что такой напуганный?

— От Эдьки только выскочил.

— Понятно. Ну, как он?

— Плохо.

— Помоги ему, Андрей Николаич, я-то ладно, провернусь, они меня голыми руками не возьмут, а Эдька, если одного пырнет, то потом его не остановишь.

— Олег, завтра мы вас заберем.

— В натуре?

— Серьезно.

— Ну, до завтра-то я на одной ноге простою.