Большая Охота. Разгром УПА

Душная и темная июльская ночь 1941 года. Пустынный Львов. Уже введенный оккупантами комендантский час сделал город мертвым. Лишь изредка мелькнет случайный и одинокий прохожий, крадущийся вдоль стен затаившихся, как и люди, домов. Цепенящая тишина, прерываемая металлическим грохотом по городской брусчатке кованых солдатских сапог немецких военных патрулей. Звук подковок уверенно и нагло далеко разносится в ночной тишине: «Прячься все живое, иначе смерть. Здесь новые хозяева. Немцы».

Иногда где-то звучат выстрелы. Это означает, что немецкий патруль задержал очередную жертву. Утром дворники подберут и увезут в безымянную могилу застреленного на улице немцами человека. Это еврей. Их, еще живых, много, очень много в этом городе. Такова история и традиция Львова. Здесь всегда жило много евреев. Задержанных ночью неевреев немцы сразу не убивают. Их передают в комендатуру, откуда, как правило, одна дорога — в концлагерь.

В эту ночь никто не заметил перебегавшую от брамы[208] к браме щуплую фигурку мальчика в ермолке[209] и в большом не по росту, явно с чужого плеча, черном мужском пиджаке. При звуке приближающегося патруля фигурка замирает, сжавшись в клубочек в углу брамы, как кучка неубранного мусора.

Мальчик упорно движется к центру города по Лычаковской. Он прошел несколько километров. Свой путь он держит из еврейского гетто, что создали немцы за Лычаковским кладбищем. Он долго лежал у колючей проволоки, выжидая подходящий момент. Больше всего сейчас он боялся светлых пятен от электрических фонарей, окружавших гетто. Немцы не соблюдали светомаскировки. Советские самолеты не появлялись над городом. Воспользовавшись отсутствием часового, он приподнял колючую проволоку, перебежал освещенную часть территории и растворился в темноте.

Он шел к собору Святого Юра. Несколько дней назад умиравший раввин подозвал его к себе и сказал: «Тебя убьют здесь, в гетто. Если сможешь, беги. Постарайся попасть в собор Святого Юра».

Мальчику очень хотелось жить. Он не мог объяснить себе, как не мог и понять значение слов умиравшего раввина, почему он должен был просить помощи у людей другой веры, но все его существо стремилось как можно скорее достичь именно того места, на которое указывал раввин. Кончалась казавшаяся ему бесконечной Лычаковская улица. Погруженный в темноту город не пугал мальчугана, напротив, ночь была ему помощницей и надеждой.

Вот и Рыночная площадь. Здесь, совсем рядом, здание старинной львовской синагоги. Сюда его по субботам водили родители и он, совсем маленький, боялся огромного, как гора, раввина с черной бородой, длинными пейсами, на голове которого смешно прилепилась кипа[210]. Ему очень нравилось название этого святого для всех львовских евреев храма — «Золотая роза»[211]. Мальчику будет потом очень больно узнать, что этот храм уничтожили немцы, и он будет молча плакать, глотая слезы в тиши церковной библиотеки, где его укрывали добрые люди чужой веры…

Мальчик пересек примыкающий к собору Святого Юра парк. Вокруг было тихо и спокойно. Приблизился к металлическому забору и по железным переплетам перебрался через него. Перед ним высилась громада собора. Он поднялся по крутым каменным ступеням к двери и постучал. Он стучал так много раз. Ему казалось, что звуки разносятся далеко вокруг — так тихо было здесь. Сердце его замирало от страха быть услышанным посторонними за оградой собора. Вспыхнул свет в одном из окон примыкающего к собору двухэтажного строения. Мальчик сполз по ступеням и подошел к двери этого дома. На его осторожный стук за дверью сразу же раздался голос, спросивший по-польски «Кто там?». Мальчик знал не только свой родной идиш и иврит, но так же хорошо и польский, и украинский: «Это я, Давид из гетто». Дверь сразу же открылась, и чьи-то большие ласковые и сильные руки подхватили мальчика и ввели в просторную прихожую, освещенную слабым светом горевшей свечи.

Он стоял перед высоким седым стариком в сутане и с крестом на груди, с большой окладистой бородой. Глаза старика светились добром и состраданием. Старик спросил его, на этот раз по-украински, кто он и как попал сюда, в собор Святого Юра, и мальчик ответил, что он бежал из еврейского гетто, что имя его Давид Кахане[212], и что прийти сюда ему велел умерший в гетто раввин, и что идти ему больше некуда, и что он очень хочет жить.

Они говорили на равных — превратившийся в старичка еврейский мальчуган и приютивший его старик. У них были одни слова, один язык, одна интонация. Их мучили одни мысли. Они понимали друг друга. Старик велел снять грязную оборванную одежду и помыться. Покормил его и уложил спать в большой комнате, заставленной книжными шкафами. Это была библиотека в резиденции главы греко-католической церкви.

Кахане спросил старика: «За что все муки народу моему?» Старик ответил словами Евангелия: «И кровь его будет на детях наших», — и он заплакал и сказал: «Я всего лишь грешный человек».