Большая Ордынка

Ольга Николаевна еще довольно долго стояла под теплым, мелким, почти весенним дождем у автостанции, дожидаясь машины. Наконец она уселась в маршрутное такси.

Когда проезжали перевал, рассветало. Дождь кончился. Столетние буки и грабы как великаны стояли вокруг. Ярко-зеленый мох расползся по их стволам, высоко на ветвях покачивались легкие шары вечнозеленой омелы.

Вдалеке заблистало море, и до боли знакомые ей резные очертания южного берега стали доступны глазу.

Повороты шоссе. Огни санаториев. Стройные силуэты кипарисов. Остро пахло морем, и быстро светлело. Когда подъезжали к Овинде, уже вставало солнце.

Город спал, и только чайки с визгом метались у мола.

Белая приморская гостиница, с маленькими лепными балкончиками по фасаду. Ольге Николаевне пришлось разбудить швейцара. Дежурный администратор тоже спала. Очень неудобно было будить сладко спавшую немолодую женщину.

— Здравствуйте, с Новым годом, — сказала Ольга Николаевна.

— Мест нет, — ответила та спросонья. — Раньше десяти ничего не будет, — добавила она, протирая глаза.

— Я посылала телеграмму, чтобы забронировали, завтра я уезжаю обратно.

Дежурная окончательно проснулась. Она уставилась на Ольгу Николаевну и не сразу узнала ее.

— О, так это вы, — сказала она. — Здравствуйте! А мы тут на вас грешили. Думали, не приедете. Всякое ведь бывает. Потом получили телеграмму. Разве можно забыть. Нельзя. Номер вам оставили…

Ольга Николаевна осталась одна. Подошла к окну и распахнула створки.

Пронзительно свежий морской ветер с запахом соли и йода хлынул в лицо. Впереди простиралось море. Было светло, и солнце сияло совсем не по-зимнему. Она долго смотрела в морскую даль.

— Вот я и встретила Новый год. Опять с тобой, как тогда, как всегда… Тебя нет, а я жива и буду жить, — тихо прошептала она.

И видела его так же ясно, как и в последний раз в партизанских лесах Овинды. Обросшего, с синими, смеющимися глазами, с доброй могучей спиной, похожей на щит.

Ветер трепал занавески, и они раздувались как парус над ней.

Она улыбнулась, вспомнив водителя:

«Конечно, она виновата перед ним за погубленную новогоднюю ночь. Но он должен простить. Если ей дорога эта память, то и он, оставшийся в живых, отдал свою дань».

А он сладко спал в своем опустевшем автомобильчике, на обочине, почти в кювете, и тоже улыбался. Он слышал ее голос, глухой, не терпящий возражений. И видел запавшую в душу седую прядь у виска.

Анна Каренина из Черноморки

За стеной девочка Аня зубрит геометрию.

— «Величина угла не зависит от длины его сторон», — медленно произносит она.

А я смотрю на портрет. Он висит в комнате, где я живу. Это увеличенная фотография женщины с остановившимся взглядом. Красивое лицо, правильные черты, может быть, слишком тяжелый подбородок — тяжелая южная красота. Такие лица встречаются на Кубани. К портрету приколот черный бант.

Эта женщина бросилась под поезд.

— «…Биссектрисой называется прямая, делящая угол пополам», — заучивает девочка.

Ее звали тоже Аней. Это мать девочки.

Шум поезда каждый раз заставляет меня вздрагивать. Железная дорога проходит где-то совсем рядом. Стук колес отдается у меня в висках. Лучше бы закрыть окно. Оно выходит во двор. Обычный южный дворик, весь заплетенный виноградом. Огромные багровые кисти «изабеллы».

Осень. И потому так хрустален воздух и слышен каждый звук.

В маленьком промысловом поселке, недалеко от Краснодара, я в командировке.

Меня устроили в этом доме вместо общежития. Сказали: «Хорошие люди, тихо».

Тихо. Но шум поезда… Как можно привыкнуть к нему?

— «…Через точку, взятую вне данной прямой, можно провести только одну прямую, параллельную этой прямой», — раздельно и бесстрастно повторяет девочка.

Евклидова аксиома. Непересекаемость двух параллельных. Но в пространстве Лобачевского они пересекутся в бесконечности и разбегутся в бесконечности и пространстве Римана. Вот условность истин.

«Хорошие люди, тихо…»

А поезд пройдет — рельсы гудят, как струны. Ровные рельсы.

Усвоила ли девочка Аня, что параллельные рельсы пересеклись? У нее такие же, как на портрете, черные остановившиеся глаза.

— И глаза не зажмурила, как живые смотрели… — говорила мне бабушка. — Книга ее натолкнула. Все книгу она эту читала, «Анна Каренина». А что было промеж ними общего — ничего, только что имя. Аня — трудовая женщина, девчонкой ушла на фронт, с орденом Отечественной вернулась. С мужем честно жила. Та ведь никого не жалела, а моя всех… оттого и погибла.

Бабушка, мать покойной, женщина удивительная. Ни разу я не слышала, чтобы она повысила голос. Чуть свет — уже при деле и трудится допоздна. Старая, но хороша, как икона. Смотрела бы на нее не отрываясь.

Когда приезжает дедушка, вся светится добротой и радостью. Не знает, куда усадить его, чем накормить.

Старик работает сторожем на бахчах. Приедет, привезет мешок арбузов.

— Праздник у нас. Дедушка приехал. Попробуйте наш калмыцкий чай. Дедушка у нас только калмыцкий любит.

Старик колготной. Подвыпьет и морочит ей голову. А она только лаской с ним, только лаской.