Большая Ордынка

Шли годы. Разными они бывали, и хорошими и плохими. Время разъединяло людей. У меня уже была своя семья. Но Катя всегда оставалась верной всем нам. Не на моих, а на Катиных руках трудной военной зимой умерла моя мать.

Катя так и не вышла замуж.

«Слишком служит другим, некогда о себе подумать» — так объясняла мама.

А служила Катя действительно многим. Перешла теперь работать в Дом малютки. Занялась вынянчиванием совсем маленьких, лишившихся матерей и отцов. Вернулась к своему любимому делу. У кого какая беда — без нее не обойтись. Худенькая, проворная, ни минуты не посидит, вечно при деле, всегда в заботах. И Тюшевку свою она не забывала. Весь год трудилась, чтобы летом повезти туда узлы и чемоданы, набитые продуктами, мануфактурой, в подарок бесчисленным своим родичам. Они не переводились. Казалось бы, стольких Катя схоронила: и отца, и мать, и тетю, и дядю, а ртов все не меньше. Старается, работает, себе отказывает во всем, бережлива, экономна, лишнего куска не съест.

«Не называй детей именами мучеников», — однажды сказала мне мать, когда я решила — будет у меня дочка, назову Катей, «Екатерина-великомученица!»

Мне так не казалось. Жалости к себе Катя никогда не вызывала. Все, что она делала для других, приносило ей радость. Служить людям ей было легко. Так же естественно, как дышать.

Правда, помню случай, когда и я пожалела ее.

Было это так: напросилась я к ней на пироги, мастерица она была их печь, особенно удавались ей с капустой. Но не только пироги были причиной — мое любопытство. Уж очень захотелось поглядеть на Катину зазнобу. Ждала она его в этот день. Что завелся у нее «ухажер», я давно уже знала. Катя мне про него рассказывала, очень его хвалила. Работал он фельдшером в Егорьевске, в Москву часто наведывался. Одинокий был (то ли сам бросил жену, то ли его бросили, не помню). По Катиным рассказам выходило, что имеет она на него виды серьезные. Был он в летах, да и Кате в ту пору уже порядочно было. Думаю, обязательно надо посмотреть, что за человек.

У Кати все та же комнатка-светелка. Флигелек деревянный, перенаселенный, стоит меж наших мрачных казарменных военных домов, палисадничек перед ним, кусты сирени. Но тут поздняя осень, ветки голые. Флигелек продувает насквозь, отопление печное, а Катя вообще обогревается только от плиты. Сложена она у нее прямо в ее «келейке». Прихожу. Пахнет пирогами, в комнатке жарко, Катя уже все испекла, на стол поставила, прикрыла, прибралась, сама приоделась — ждет.

— Покормить? — спрашивает меня.

— Да нет, — отвечаю, — подожду. Впрочем, знаете что? Я попозже зайду.

Вернулась к себе, благо дом наш рядом, думаю, пусть встретятся без меня. Задержалась. Возвращаюсь к Кате уверенная, что она будет сердиться, что я так поздно. Стучусь, вошла: в комнатке совсем свежо — все выдуло. Катя плиту газетой застелила, села для тепла прямо на нее, жакетик на плечах, книгу читает. Увидела меня, вспыхнула, может решила, что это он стучит, смутилась. Потом улыбнулась, как-то удивительно молодо улыбнулась, как девчонка: и виновато, как-то в себя, улыбнулась, грустно-грустно. И только тут, в первый раз я заметила, как много седины у нее на висках и что лицо у Кати усталое, преусталое.

— Теперь уж, значит, не придет, — сказала она, слезая с плиты. — Садись, будем есть пироги.

Чем больше старилась Катя, тем сильнее проявлялись в ней родственные чувства, крепче связывали кровные узы.

Теперь основные Катины заботы были сосредоточены вокруг сестры. В прежние годы о сестре этой мы почти и не слышали. Знали только, есть у Кати старшая сестра, давно уехавшая из Тюшевки. Когда-то устроилась она в нашем городе горничной в театр, с театром же уехала на юг. Домой в деревню не приезжала, письма от нее приходили редко. А тут разговоры у Кати только о сестре. Завязалась частая переписка. Выполнялись бесконечные поручения — одну за другой собирала Катя и отсылала посылки на Кубань. Наконец сестра с мужем решили навестить ее.

Ожидание, хлопоты, встреча. Даже комнатку свою Катя заново побелила.

Меня пригласили. Как они были не похожи! На фоне величавой, властной сестры Катя выглядела щупленькой, маленькой. Сестра распоряжалась, угощала, объявилась хозяйка, а Катя в услужении у нее, все время боится не угодить.

Муж сестры Николай Петрович во всем повиновался жене. Был он лет на пятнадцать ее моложе. Длинная, высоченная его фигура как-то совсем не вписывалась в Катину маленькую комнатку, казалось, он все время испытывает неловкость, не знает, как повернуться, встать, сесть. Деликатный, предупредительный, тихий. Работал он на Кубани киномехаником, умел все смастерить.

— Золотые руки у Николая Петровича, золотые руки, — с гордостью говорила Катя.

Погостили они с месяц в Москве и уехали к себе на Кубань. А Катя все вспоминала. Нет-нет да и похвастается зятем, видно, пришелся ей по душе.