Большая семья

В тылу немцев, на войне, когда в нескольких шагах находился враг, было ясно, что делать. Для Арсея, как и для других наших солдат, война нашла свое выражение в формуле: «Бей врага!» Арсей везде следовал этой заповеди, жил ею. Он не раз видел кровь и смерть дорогих ему людей. Это поднимало в нем бурю гнева, придавало новые силы, зажигало неугасимую ненависть к врагам. Вернувшись на родину, он увидел разрушенное село, убогие курени, беспомощных детей, женщин, стариков, и сердце его сжалось от боли и сострадания. Необходимо было снова бороться — теперь с разрухой, причиненной войною. Арсей верил в людей. Он знал, что под руководством партии советский народ и здесь одержит победу. Он верил, что силы родины неисчерпаемы и самоотверженный труд советского народа создаст новую, счастливую жизнь. Он знал, что будущее будет светлым, радостным, что все страдания канут в прошлое, как мрачный и неповторимый сон. Но сколько напряженных лет, сколько упорного труда потребуется для того, чтобы восстановить разрушенное!

Арсей увидел свою соседку Варвару Воронцову — обычно веселую, бодрую женщину. Она шла навстречу ему неверной, усталой походкой. На ней была рваная кофта, на босых ногах запеклась кровь. С непокрытой головы на грудь спутанными прядями падали преждевременно поседевшие волосы.

Арсея поразило напряженное выражение осунувшегося, постаревшего лица женщины. Он остановился, подождал ее.

— Варвара Тимофеевна, здравствуй! — сказал он, чувствуя, что ему становится не по себе. — Как живешь, Варвара Тимофеевна?

Она взглянула на него, погрозила пальцем и прошептала:

— Тише… Не разбуди ее — она только уснула… Она долго не спала, моя Манечка…

— Варвара Тимофеевна, что с тобой? — спросил Арсей, невольно отступая.

Варвара подошла ближе, заглянула ему в глаза.

— Ты видел мою Маню?.. Нет, ты не видел ее… Она далеко… Она улетела туда — за тучи, за облака… Ты не достанешь ее…

И, торжествующая, она сложила руки на груди и пошла к реке, высоко поднимая израненные ноги.

— Безумная она, — сказал Недочет. — Дочка ее. Маня, была вместе с твоей сестричкой…

Где-то рядом послышался знакомый голос:

— Арсей!.. Арсей!..

Арсей остановился. К нему подбежала высокая худая девушка, в порыве радости схватила его за руки. Потом, словно опомнившись, смущенно опустила глаза, смяла в руках серенький фартук.

— Ты видишь, Арсей, что они сделали с нами!

— Ничего, Вера, ничего… — Он обнял девушку за плечи. — Покажи-ка, где тут моя старушка.

— Идем, идем, — сказала Вера. — Прасковья Григорьевна там. Она ждет тебя, Арсей…

Долгим показался этот путь, — от куреня к куреню, от землянки к землянке. Наконец у догорающего костра Арсей увидел маленькую сгорбленную старушку. Это была она, мать. Голова ее была покрыта серым вязаным платком, из-под которого выбивались пучки ставших совсем белыми волос. Старый, изорванный пиджак прикрывал ее плечи, впалую грудь. Худые, со вздувшимися жилами руки безвольно лежали на коленях.

Арсей подошел к костру, опустился на землю. Он смотрел в лицо матери. Она почувствовала его взгляд, подняла голову и посмотрела сыну в лицо сухими, воспаленными глазами.

— Сынок, — проговорила она, — родной мой…

Арсей прижал голову матери к своей груди и стал целовать лоб, седые волосы. Она гладила его по голове шершавой ладонью.

— Таню, сестру твою, убили…

— Знаю, мама… Знаю… Не плачь, мама…

Но мать не плакала. Арсей понял: она давно уже выплакала слезы.

Товарищи сели в сторонке у гаснущего костра. Недочет подбросил в огонь сухих веток, раздул тлеющие угли. У него был такой вид, будто все, что происходило здесь, его совершенно не интересовало, и только глаза слезились, должно быть от едкого дыма.

Мать и сын, не отрываясь, смотрели друг на друга. Они не замечали времени, не видели ничего вокруг себя.

Солнце село. Подул свежий ветер. Вместе с ветром в табор ворвался звонкий строй девичьих голосов. Арсей вздрогнул, прислушался. Высоко взлетев, песня вдруг оборвалась, точно лопнула туго натянутая струна.

С минуту над табором стояла тишина. Внизу у разбитого мельничного колеса монотонно плескалась вода. Где-то жалобно и тихо стонал ребенок. Тонкими столбиками тянулся к небу синий дым костров. Но вот опять, уже более отчетливо и где-то совсем близко, снова взметнулись в сизую высь ладные девичьи голоса, и песня — русская душевная песня! — плавно полилась над притихшим табором.

3

От реки шли три девушки. Они пели ладно, звонко, задорно. Из землянок и куреней выбегали ребятишки, женщины, выходили старики. Табор оживал.

— Ах, братец мой, за сердце трогает! — воскликнул Недочет и встал. — Чьи такие? — спросил он Дениса.

— Наши, — ответил Денис: — Надька Бережнова, вон та, беленькая, что справа, в середине Зина Медведева, Марьи Акимовны дочка, а с другого краю Маруся Крюкова.

— Твои комсомолки?

— Комсомолки, — подтвердил Денис: — и мои и твои, Иван Иваныч.

К девушкам присоединилась группа женщин, и вот все они изломанной цветной шеренгой, обходя землянки и курени, медленно пошли по табору. Впереди бежала Евдокия, проворная сноха Быланиных, и, размахивая белым головным платком, кричала: