Большая скука

Это, конечно, был шантаж, но что я мог поделать? Противиться? Тянуть? Я так и делал. Противился и тянул до самого Редби. Доказывал им, что я не виновен, будто они сами этого не знали. Говорил, что я не тот, за кого они меня принимают, и что никаких сведений я дать не в состоянии. Изворачивался, как только мог, но что было делать, раз они схватили меня за жабры и сила была на их стороне?

«Нам хорошо известно, кто вы такой, герр Тодоров, – без конца повторял он. – И не беспокойтесь: мы не станем требовать, чтобы вы говорили больше того, что знаете. Мы проявим к вам большую щедрость, чем та, которую вы проявили к бедному Соколову».

Когда мы прибыли в Редби, он, показывая мне на полицейских, стоящих на перроне, говорит: «Время для размышления истекло, герр Тодоров. У вас остается одна минута: либо вы принимаете предложение, либо вы его отклоняете». Что мне было делать? Принять? Я подумал: а что случится, если я приму его предложение? – прерывает сосед свой рассказ в самый ответственный момент.

– Оставьте пока свои размышления, – говорю я. – Придерживайтесь фактов.

– Факты таковы, что я согласился.

– Согласились на что?

– Согласился стать предателем. Но ведь это же совсем пустячная история, товарищ Боев…

– Ш-ш-ш!

– Совсем пустячная история; ну скажите, кого и как я могу предать, когда я ничего не знаю, когда я не в курсе дела, вы же прекрасно знаете, что я не в курсе дела…

Он замолкает на минуту как бы для того, чтобы лучше видеть, как я закуриваю одной рукой. Потом снова возвращается к своей «пустячной» истории.

– Допрос начался уже на обратном пути из Редби в Копенгаген, потому что мы тут же пересели на другой поезд и поехали обратно. А потом продолжался уже здесь, и не час и не два, а три дня подряд, пока всю душу из меня не вынули. И чем дольше длился допрос, тем мне становилось яснее, что они разочарованы, что после всех этих вопросов и ответов они сами начинают понимать, что я совсем не тот человек, какой им нужен.

– Кто именно тебя допрашивал?

– Да тот, из поезда, Джонсоном его звали, он у них главный, и другой, худой такой, низенького роста, по имени Стюарт.

– Расскажи толком, какие они из себя, эти типы?

Тодоров пытается удовлетворить мое любопытство, однако его описание до того скупо и бледно, что невольно напрашивается вывод: дар наблюдательности у этого человека начисто отсутствует. Можно было бы подумать, что он уклоняется, не желает давать точных показаний, если бы я не знал, что именно ложные показания обычно изобилуют множеством деталей, отличаются крайней обстоятельностью. Во всяком случае, даже эти скудные данные о Стюарте и Джонсоне в достаточной мере убеждают меня в том, что ни тот ни другой не относятся к числу моих американских знакомых.

– Что они спрашивали про Соколова?

– Все, что приходило им в голову…

– А что ты отвечал?

– Тут я их околпачил! – В словах Тодорова звучат нескрываемые нотки самодовольства. – Это был единственный вопрос, которым они могли что-то выудить из меня, но я их околпачил. Сказал им, что Соколов подрядился сообщать нам сведения о деятельности и планах эмиграции в ФРГ, что я ему вручил лишь аванс за его услуги, что сведения должны были поступать через его брата в зашифрованном виде. А о микропленке даже словом не обмолвился…

– Понятно. Чтобы не дать им материала против себя.

– Верно, и это я имел в виду, – отвечает Тодоров после короткой паузы. – История с ножом придумана, а что касается микропленки, то тут все верно, и мне не хотелось давать им в руки еще одно оружие, чтобы они добили им меня, когда захотят. Но главное соображение состояло не в этом, товарищ…

– Ш-ш-ш! Что я тебе сказал?

– Главное соображение состояло в том, что отдать им пленку, когда наша страна так нуждается в этих сведениях, значит взять грех на душу… Я знал, что в один прекрасный день вы придете, и эта пленка…

– …окажется крайне полезной, чтобы искупить преступление, – заканчиваю я фразу Тодорова.

– Да что это за преступление? Вы сами видите, что никакого преступления тут нет, что я перед вами как на духу…

– А триста тысяч, предназначавшиеся фирме «Универсаль», те, что ты прикарманил?

Тодоров молчит.

– Что? Язык отнялся?

– Просто я попал в безвыходное положение, – бормочет мой собеседник. – Попал в безвыходное положение, товарищ… извините, все забываю, что не должен называть вас по… Я не оправдал их ожиданий, и они бросили меня на произвол судьбы… Вернее, дали мне тут, в представительстве «Форда», жалкую курьерскую должность, лишь бы с голоду не помер… И я, поскольку положение было безвыходное…

– Не доводи меня до слез, – бросаю я. – И прежде чем врать, думай как следует. В Редби первым утренним поездом ты не ездил. Либо ты вообще не ездил туда, либо ездил позже, потому что, прежде чем сесть на поезд, ты дождался, пока откроются банки, и сделал вклад на свое имя, а потом отбыл в «Универсаль» и устно аннулировал сделку, чтобы фирма случайно не связалась с торговым представительством и не стали спрашивать, в чем дело, и чтобы твоя афера не раскрылась раньше, чем ты успеешь замести следы…

– Нет, это не так, уверяю вас…