Большая скука

– Нет, конечно. Если речь зашла о Грейс, то меня больше всего бесит ее внешность.

– Вот как? А мне, наоборот, кажется, что сейчас она стала более привлекательной, чем была.

– Верно. Но именно это меня и бесит, – поясняет Сеймур. – В этом мире, где внешность служит для большинства женщин средством саморекламы – они как бы сами себя предлагают, – я решительно отдаю предпочтение строгой внешности, а не привлекательной.

– Дело вкуса…

– Нет, дело не в этом, – возражает Сеймур. – Женщина – низшее существо, и, как только она перестает казаться недоступной, сразу теряет свою притягательную силу.

– Стоит ли обращать внимание на такой пустяк, как, скажем, модное платье? – примирительно вставляю я.

– Пустяк перестает быть пустяком, когда за ним кроется нечто более существенное. Важно не платье, а то, что за ним кроется.

– Известно, что кроется за платьем.

– Да, но я имею в виду определенный поворот в психике этой женщины. Честно говоря, я не думал, что Грейс способна так легко поддаваться влиянию…

– Дурному влиянию…

– Влиянию, не сходному с моим, – уточняет Сеймур. Он переносит взгляд на городскую ратушу, ярко освещенную скрытыми прожекторами и напоминающую на фоне ночи театральную декорацию. Я тоже смотрю туда и, может быть, именно в эти мгновения в полной мере сознаю, где я нахожусь, каким нереальным и призрачным кажется все, что в эти дни меня окружает. Все, кроме отдельных элементов, прямо связанных с моими действиями.

Остроконечная башня, громоздкая и мрачная, вонзается в черно-красное, несколько-мутное от неоновых отсветов небо, и в моей голове оживает ненужное, выцветшее воспоминание о другом вечере, проведенном недалеко от этой башни, – гудящий за облаками самолет, унылые рассуждения Грейс. Грейс, о которой мы говорим сейчас, хотя мысли наши заняты совсем другим.

Впрочем, похоже, что по крайней мере в данный момент Сеймур не думает о другом. Он отрывает взгляд от ратуши и неожиданно обращается ко мне в каком-то порыве, совершенно ему не свойственном:

– Вы знаете, Майкл, меня все время не покидает чувство, что вокруг все рушится; протяну руку к чему-либо – и оно рассыпается в прах, словно в каком-то кошмаре: идеалы, в которые верил, любовь, которую ощутил, женщина, которую воспитал, встретившийся мне друг – все распадается в прах… Жизнь напоминает какой-то шабаш призраков, которые сразу же рассеиваются, стоит только приблизиться к ним…

Хмурое лицо Сеймура исказила не то боль, не то горечь.

– Все зависит от того, как вы приближаетесь… С каким чувством… От вас исходят опасные токи, Уильям.

– От меня? А с вами такое не случается? Вы познали веру, любовь, дружбу? Только давайте без лекций, скажите прямо: познали?

– И что из этого, познал я или не познал? Может ли служить доказательством какой-то единичный случай – счастливый или несчастливый?

– Не хитрите. Либо ответьте прямо, либо молчите.

– Во всяком случае, я постиг одно, Уильям: что есть верный путь. Твердый путь, который не рушится у тебя под ногами, с которого ясно видна цель, на этом пути встречаешь только близких людей: с одним поравнялся, другие тебя обгоняют, но они тут, рядом, не рассеиваются, когда к ним приближаешься.

– Слова, слова… – прерывает меня Сеймур. – Как всегда, одни слова… Впрочем, в ваших словах я нашел ответ. Вы испытываете ту же пустоту, мою пустоту, но вы боитесь увидеть ее и в страхе пытаетесь заполнить ее словами.

– Пусть будет так, если это вас устраивает.

– А вы убеждены, что это не так?

– Нет. И поскольку вопрос ваш не прост, чтобы мы не обманывали друг друга, я скажу прямо: бывают моменты, когда я тоже испытываю чувство пустоты. Но у меня нет никакой необходимости скрывать это от самого себя. Вы прекрасно понимаете, что человек не в состоянии скрывать от себя вещи, причиняющие ему боль. Как их скрывать, когда тебе больно? Только для меня подобное состояние – вещь случайная, болезненное состояние в целом здорового человека, живущего здоровой, наполненной жизнью. А у вас наоборот.

Сеймур молча смотрит на меня задумчивым взглядом. Затем снова закуривает и тянется к виски.

– Если это сказано искренне, вы действительно счастливый человек, Майкл.

– Хотите сказать, «глупый».

– Я не собираюсь говорить именно так, но…

– Но почти. Быть может, вы правы. У меня действительно нет ни навыка, ни умения без конца перемалывать в мыслях всевозможные вопросы бытия.

– Верно, отвратительная привычка, – неожиданно соглашается американец.

– Почему? Мне кажется, эта привычка доставляет вам удовольствие.

– Только в том смысле, что помогает мне убивать скуку. Иные, нервничая, грызут ногти, а я думаю. Увы, думать куда опаснее, чем грызть ногти. И если бы думание доставляло удовольствие, я бы постоянно утопал в блаженстве. Мышление всегда анализ, а анализ – рассекание, умерщвление, то есть разрушение источника удовольствия. Если вы сядете и начнете думать о том, какие микроорганизмы копошатся в этой сигарете, какое гниение происходит в ней, вам ни за что не захочется подносить ее ко рту. Разве не так?