Большая стирка

— Наверно, это у нас семейное, — обронила в разговоре Инна Васильевна.

— Многодетная семья? — догадалась я.

— Наоборот. Нас было двое. Сестра младше меня на шесть лет — в детских масштабах это пропасть. Разные игры, увлечения, разные подружки. В сущности, всё детство я остро ощущала одиночество. Потом, мы же тогда воспитывались на книжках о сиротках, подкидышах, беспризорных детях.

Представьте, и у сестры такой же бзик. В садике, куда ходили её дети, в группе были совершенно запущенные братишка с сестрёнкой, близняшки. Грязненькие, полуголодные, башмаки вечно сырые и просят каши. Мама и папа пьют.

Сначала она брала их на ночь, на две, обстирывала, кормила, читала сказки. Потом держала у себя месяцами. Потом, когда замаячила перспектива лишения родительских прав неблагонадежных родителей, они вроде одумались, стали больше уделять внимания детям.

Заявление самой Инны Васильевны на усыновление пролежало в отделе охраны детства десять лет.

— Если бы государство вкладывало такие же деньги в приёмные, опекунские семьи, в нашей стране давно не было бы ни домов ребенка, ни детских домов, — уверена Инна Васильевна. — Сколько было выдумано мыслимых и немыслимых, порой совершенно нелепых препон. Нынче требования к усыновителям смягчены. А тогда мне в главную вину вменялась моя неполная семья.

Когда Инна Васильевна впервые услышала о брошенной девочке, она сразу подумала, что Алла (так назвали её врачи в честь родной бабушки) станет её дочуркой.

Но членом их семьи Алла стала лишь через два года. Сначала в отделе охраны детства надеялись, что молодая мама одумается. Говорят, она горько, отчаянно плакала, уходя, почти убегая из роддома. Но под нажимом домашних, особенно деда-психиатра со стажем (он подозревал, что у новорождённой могут быть психические отклонения), дочь подписала отказ.

Тем не менее, Аллу еще держали в соматике некоторое время. Огромная, неоценимая заслуга врачей, сестёр, нянечек этого отделения, что девочка не росла, как в таких случаях бывает, бледным больничным заморышем.

Для неё приносили из дома в кастрюльках что-нибудь вкусненькое, домашнее. Специально прибегали до смены, чтобы успеть погулять с малышкой в больничном садике. Играли с ней, вязали тёплые вещи, покупали нарядные костюмчики и платьица.

Это звучит невероятно, но девочка, росшая в казённых стенах, купалась в любви. Хотя глазки, говорят, у неё оставались всегда серьёзными, как будто она чувствовала, что её бросили. Ну, почему «будто»? Чувствовала, как чувствуют и понимают это все оставленные дети с самого рождения.

Только через полтора года, когда Алла жила уже в Доме ребенка, родители оформили отказ. О том, что опасения дедушки-психиатра могут сбыться, Инна Васильевна думала меньше всего. Та же незыблемая, спокойная уверенность: всё будет хорошо.

В жизни Аллы и Инны Васильевны грянула новая эпоха. А раз новая эпоха, то и имя новое. Имя — дело серьёзное. От того, как нарекут ребёнка, во многом зависит его судьба.

Инна Васильевна листала гороскопы, именники, церковные календари. По церковному полагалось назвать Марией. В то утро, когда родилась девочка, все Марии праздновали свой День ангела. Хорошее имя, ласковое, женственное. Так и будет.

Кстати, помните, в доме Инны Васильевны жила собака? Читатель, конечно, подумал: ребёнок в квартире — собаку вон. Лишние хлопоты, ванну постоянно дезинфицировать, полы мыть, ещё заразу принесёт… Мало ли что. Усыпить, и всех дел: всё равно старая.

Ничуть не бывало. Любовь и душевность не есть некая субстанция, которую можно взвесить в килограммах, просуммировать и распаковать в тару: вам, вам и вам любви и внимания хватит. А вот вас придется вытеснить и удалить, как инородное тело.

Первые два месяца Машенькиной адаптации после Дома малютки были ужасными для обеих — мамы и дочки. Малышка казалась то ли инопланетянкой, то ли диким зверьком. С опаской изучала темноватую прихожую, обследовала таинственные недра шкафов.

На кухне обнаружила четырёхглазое огнедышащее чудовище — плиту! За стол садилась, точно роботик. Поджимала ноги под стул, выпрямлялась, напряженно вытягивала ручки вдоль туловища, как солдатик. И замирала в покорном ожидании процесса поглощения организмом положенного количества витаминов, белков и углеводов.

В первое время она ничего не просила. Она просто не знала, что в жизни можно что-то попросить или выбрать. Например, сказать: не хочу морковное пюре, хочу гречневую кашу. Покорно «на автомате» забрасывала в рот то, что перед ней поставили.

Зато сейчас этот чернявый бесёнок отводит душу, компенсируя всё, что недополучила в последние полтора года. Попробуй не дай, что просит, — совершенно талантливо закатит истерику, при этом посматривает одним глазком: прекращать или поголосить ещё немножко?

А как она плачет, Боже, как она плачет! Широко распахнутые безутешные глазёнки, из которых градом сыплются крупные светлые, сверкающие слёзы. Жемчужный дождик. Разве устоишь?