Большая судьба

Я пережил свои желанья,
Я разлюбил свои мечты;
Остались мне одни страданья,
Плоды сердечной пустоты.

Под бурями судьбы жестокой

Увял цветущий мой венец
Живу печальный, одинокий
И жду: придет ли мой конец?

Так, поздним хладом пораженный,

Как бури слышен зимний свист,
Один — на ветке обнаженной
Трепещет запоздалый лист.

Эльза склонилась к плечу горного офицера и обдала его жаром своего дыхания.

— О бедненький мой! — сказала она. — Папа, он один-один, как лист на ветке обнаженной…

Каймер закашлялся, вскочил вдруг, схватил свой картуз и торопливо бросил:

— Ах, я сейчас вспомнил. У меня есть большой дело. Вы, мои дети, пока один.

Старик ушел, и, странно, Аносов вдруг почувствовал себя еще более скованным и неловким. Так они с Эльзой долго сидели молча. Девушка убрала посуду со стола, взяла старый отцовский чулок и стала тщательно штопать, изредка бросая на гостя многозначительные взгляды.

Каймер вернулся к вечеру веселым и немного возбужденным. Завидя его в окно, дочь предупредила Аносова:

— Он, конечно, был в немецкий клуб и пил много ячменного пива!

Переступая порог, Петер озорно закричал на всю горницу:

— Ну, как тут веселились, мои голубки? — он подмигнул Павлу Петровичу и погрозил пальцем: — Вы, шельмец, милый мой, по всему вижу, одержали победа!

Эльза смело подошла к отцу, взяла его за плечи и подтолкнула в спальню:

— Вам пора спать, папа!

Грузный Каймер покорно подчинился дочери. Кряхтя, он разделся за перегородкой и через минуту густо засопел.

С того дня так и установилось, — каждое воскресенье Аносов после обеда являлся в знакомый домик на Большой Немецкой улице и просиживал там до сумерек. Отпив кофе и выкурив свою любимую трубку, Каймер уходил в немецкий клуб, и по возвращении каждый раз повторялось одно и то же.

Однажды в субботу к Павлу Петровичу зашел опечаленный старик Швецов. Взглянув на его хмурое лицо, опущенные плечи, Аносов всполошился:

— Что с тобой, ты всегда такой бодрый, а сегодня обвял?

Литейщик оперся о край стола, руки его дрожали, а на ресницах блеснула слеза:

— Луша плоха… Огневица приключилась… Боюсь, не выходим.

Павел Петрович взволновался:

— Да когда же это случилось?

— С неделю, поди, — глухо отозвался кержак, безнадежно опустив голову.

— Что же ты до сих пор молчал! — вскричал Аносов. — Сейчас же надо лекаря! Идем! — он схватил старика за рукав и потащил из цеха.

Литейщик сурово остановил его:

— Ни к чему, батюшка, дохтур. Что богом положено на ее девичью долю, тому и быть! По нашему обычаю, грех этим делом заниматься! — он отвернулся и тяжелой походкой пошел прочь.

Аносов надел пальто и нагнал Швецова.

— Веди меня к ней! — решительно сказал он.

В домике у старика застыла тишина. Ребята забрались на печь и, словно тараканы, шелестели сухой лучиной.

Белоголовый мальчуган вынырнул из-под разостланного на полатях полушубка и таинственно зашептал:

— Дедушко, ты тишь-ко! Бабка-ведунья пришла и болезнь заклинает…

Старик сурово посмотрел на ребенка, и тот снова мигом исчез под овчиной. Затем Швецов молча провел гостя в знакомую горницу. Всюду заметен был беспорядок: посерели занавески на оконцах, на скамьях пыль, не политая герань повяла.

— Нет моей хозяюшки! Некому теперь меня обихаживать! — горько пожаловался литейщик.

Швецов устало опустился на скамью и задумался. Молчал и Аносов: на душе у него было тягостно. Ему вспомнились первые встречи с Лушей, поездка на Арсинский завод. «Забыл, очень скоро забыл хорошего и милого друга!» укорял он себя и еще ниже склонил голову.

Гнетущее безмолвие усиливало тоску; его нарушал лишь навязчивый, нудный шёпот, и Павел Петрович насторожил ухо. За перегородкой сочился старушечий голос:

— «Встанет раба божия, благословясь и перекрестясь, умоется свежей водой, утрется чистым полотенцем, выйдет из избы к дверям, из ворот к воротам, выступит под восточную сторону, где стоит храм Введения пресвятые богородицы, подойдет поближе, поклонится пониже, попросит смотреть место, и повсеместно, и повсечастно…»

— Какая чушь! — возмущенно прошептал Аносов. — Что там творится? указал он на перегородку.

— Ты, батюшка, не мешай! — жалобно проговорил кержак. — У Луши лихоманка — одна из двенадцати дочерей царя Ирода. Старуха разберется, какая из них — ломовая или трепуха, и отчитает ее, выгонит из избы…

— Ерунда! — рассердился Аносов. — Здесь нужен лекарь, а не знахарка!