Большая судьба

Иринка проворно спустилась в подполицу и налила жбан крепкого, игристого квасу. В теплоте горницы глазированный жбан разом отпотел. Павел Петрович с жадностью выпил кружку холодного напитка. Квас ударил в нос, защекотал ноздри, — крепок, задирист, — быстро освежил…

В оконце избушки заползали сумерки. Над Громатухой блеснули звёзды, а река всё так же продолжала рокотать и шуметь. Провожая Аносова до калитки, Иринушка сердечно сказала:

— Вот какие у нас старики на Камне! Заходите, Павел Петрович, порадуйтесь нашему простому мастерству.

Аносов вздохнул полной грудью и вымолвил:

— Да, я у вас сил набрался! Будьте счастливы! — Он быстро сбежал по скату Громатухи и вскоре исчез в густых сумерках…

Смотритель украшенного цеха сдержал свое слово, — через неделю Иванке Бушуеву дали пробу. Шаафы подняли крик. Толстый, обрюзглый Вильгельм, потрясая руками над головой, вопил:

— Как это можно! Такой мальчишка — и вдруг мастер! Он слишком груб для тонкой работа! Мужик!

Аносов твердо и вежливо напомнил:

— Но по договору вы взялись обучать русских? Что же вы боитесь, разве не подготовили его? В таком случае, я вынужден буду об этом сообщить в Петербург.

— Хорошо, — сдаваясь, сказал Шааф, — пусть сдает проба. Я дам срок, клинок и велю рисовать лошадь, корона. Будем глядеть, что из этого выйдет!

— Ладно, — согласился Павел Петрович. — Поглядим, что из этого выйдет.

В душе он твердо был уверен в мастерстве Бушуева; вызвав к себе Иванку, посоветовал:

— Не торопись, работай вдумчиво, сделай всё живое!

— Как же иначе, ноне у меня душа поет! — признался гравер. — На трудное дело становлюсь, Павел Петрович. Не только за себя буду отвечать, а за всё русское мастерство. Понимаю!

Бушуеву выдали саблю и назначили такой рисунок, какой пообещал Шааф.

— Сабля очень превосходный, и надо показать лютший работа! предупредил Вильгельм.

Иванка спокойно принялся за работу, а душа вся занялась пожаром. Казалось ему, что вознесли его на высокое-превысокое место, откуда виден он всему русскому народу, и сказали: «Ну, Иванушка, держись, не посрами нашего мастерства!».

Граверное дело Бушуеву родное, знакомое. Можно по-разному украсить клинок, но надо так сделать, чтобы перешагнуть иноземное искусство. Час-другой посидел молодой гравер над клинком, пристально всматриваясь в размеры синеватой холодной стали. Хорош волнистый булат! Надо и гравюру начеканить подстать драгоценному клинку!

«Кони бывают разные, — рассуждал Бушуев, — и саврасые, и буланые, и вороные, и тяжеловозы, и бегунки. Эх, Иванушка, вспомни-ка разудалую душевную русскую сказку! Где Сивка-бурка, вещая каурка? Взвейся передо мной, конь-огонь, загреми копытами, да так, чтобы под тобой облако завилось, чтоб искры посыпались…»

Стал Бушуев рисовать резвого коня на полном бегу. Вырвался из-под руки игрень-конь и устремился вперед по вороненому полю. Тонкие ноги бьют копытами, длинный хвост вьется волной. Глаза пылают, и весь скакун стремление, — но всё еще не оторвался от земли.

«Эх, мать честная, давай жару, скачи вверх под звёзды ясные, взвейся, мой конек!» — загорелся Иванка и твердым росчерком по металлу одарил коня лебедиными крыльями и сразу наметил наверху золотую звездочку. Замигала-замерцала она. У гравера дух захватило, — мчит-скачет легкий лебедь-конь по синему небу, под самыми звездами. А дальше орнамент наметился, крупный, сочный…

Закончил Иванушка тонкую гравюру, закрепил, по-своему вызолотил.

Еще много посидел он над клинком, — отполировал его, убрал щербинки, загладил и тайком Аносову показал.

Павел Петрович долго держал саблю.

— Поздравляю, Бушуев, — наконец вымолвил он. — Всё по приказу, а свое, русское показал. Завтра назначаю сдачу.

Всю ночь молодой гравер не спал, ворочался. И женка вся в огне пылала, — тревожилась за судьбу мастера.

— Ты, Иванушка, будь смелее! Коли неудача, не падай духом. Всяко бывает. Не сразу Москва забелела…

— Молчи, молчи, Иринушка! — шептал он. Хотелось ему покоя, тишины, чтобы прислушаться к своему сердцу. А оно подсказывало: «Твоя правда, Иванка!».

Наутро в украшенный цех сошлись все граверы; дедушку Бушуева, хоть и не заводский, а допустили. Немцы толпой сгрудились. От них выбрался Петер Каймер и, взяв Аносова под руку, прошептал:

— О, вы теперь далеко пошли, начальник! Мой Луиза очень скучайт. Прошу в наш дом… Но зачем ви такой хороший парень под насмешку поставили?

— Он не парень, господин Каймер, а мастер-гравер, и мастерству его многим надо поучиться! — сухо отрезал Павел Петрович и приказал: Покажите, Бушуев, что вы там сделали!

Вильгельм Шааф важно выступил вперед и взял из рук Иванки клинок. Серьезный, медлительный, он внимательно оглядел гравюру, и злая усмешка появилась на его губах.

— Господа золингенцы могут видеть, сколь большой выдумщик сей ученик и сколь плёхо знает мастерство!

Старик Бушуев побелел весь.

«Неужто Иванка что несуразное допустил?» — встревожился он и протискался вперед.

— Стой, господа, покажи мне! — строго сказал он, готовясь изругать внука за большой конфуз.