Большая вода

Говорили, что его специально назначили в дом с заданием заботиться о детях войны. Говорили, что это было сделано по его личной просьбе. Будь я проклят, из любви. Кто его знает; в Аритоне Яковлеском, несмотря на мрак и холод в душе, было все же и что-то доброе, хотелось бы надеяться, что были у него минуты, когда он страстно верил в то, что делал, что в этом человеке в глубине жила надежда. Может быть, в такие минуты Аритон Яковлески верил, что ему воздастся за то, что он потерял в жизни. Бедняга! А в том, что жизнь была к нему не слишком благосклонна, сомнения не было, знаки суровой и несчастной жизни были видны на нем, как шрамы от ножа на лице. В чем была его надежда? Что за сон его манил, что за вода плескалась в его грубо вытесанной голове? В доме он всегда был один, не сближался ни с кем; его ничего не связывало с другими людьми в доме, кроме служебных отношений. Он не любил воспитателей, хотя и терпел их. Казалось, единственным его товарищем и другом был свирепый и верный пес Андрюша. Нельзя было с уверенностью сказать, случайно их соединила жизнь, или причиной такой дружбы Аритона Яковлеского и пса был какой-нибудь случай на войне. Эта привязанность Аритона Яковлеского к собаке была трогательной и необъяснимо нежной. Человек и собака, связанные общим проклятием судьбы. В доме все знали, что с Аритоном Яковлеским случится что-то ужасное, некоторые, может быть, знали даже и когда это произойдет, а может быть, и другие подробности, знали, где и как он покончит с жизнью, но никто и пальцем не пошевелил. Неужели в доме его никто совсем, так сказать, не пожалел, пусть даже он так необычно, странно и строго ко всем относился, в конце концов речь ведь шла о человеческой жизни, а он все же какой ни на есть, а человек. Хотя ничего бы и не помогло, никакое слово, никакое утешение. Таким людям наверняка гораздо легче прожить оставшиеся мгновения жизни, если никто не вмешивается, если их оставить с самими собой, в своем мире. Все досконально разберет и конец, безжалостно осудит себя и умрет с легким сердцем, все осознав, покарав сам себя, христианская, покаянная душа. Решит, что спасен, умыл руки, со всеми расчелся, прощай, жизнь. А если вдруг почему-то передумает, назад хода уже нет, все уже знают, все ждут его смерти. Грустно, мой друг, грустно, ты еще жив, а тебя уже списали. Будь я проклят, после такого нет для человека жизни, нет другого выхода, он должен умереть.

Папочка был настоящий дьявол. Все еще ходил в военной форме, в партизанской шапке со звездочкой. Его так и называли, старый партизан. Боже, как он был силен и горд тогда! Хотите, чтобы я и дальше вам его описывал? Прекрасно, но думаю, вам следует вот на что особо обратить внимание, если вы случайно столкнетесь с нашим папочкой товарищем Аритоном Яковлеским. Он иной раз прикидывался подслеповатым, ходил, как будто не видел, хотя зрение у него было, как у сокола. Ни разу не было такого, чтобы он зря замахнулся. В этом отношении папочка был исключением, он мыслил руками. И правой и левой, а мог и более глубокомысленно, не раз ему случалось двумя сразу кого-нибудь проработать. Понятно, в особых случаях, когда ему хотелось пошутить. Одним словом, папочка был из тех полезных граждан, в которых нет отрицательных черт. Сказать правду, папочка был похож на человека, который раз и навсегда поставил точку на обыкновенной жизни и теперь эту философию из его головы уже не выбьешь. Как пьяница — заставь его бросить пить, и кончено, он готов. Похожий случай был и с Аритоном Яковлеским. Стоило ему отступиться, не дай, Боже, от своих позитивных устремлений (как он любил выражаться), и он уже захворал. Как будто он черпал силу в этих дурацких задачах. Будь я проклят, задачах. Изо дня в день, по мере того, как он терял в них веру, он терял и силы. Поначалу, правда, товарищ Аритон Яковлески себе такого не позволял. Он знал свое дело и совершенно спокойно шествовал намеченным путем. У него был твердый шаг, солдатский. (Будь я проклят, война все меняет в человеке, все). И сейчас я будто вижу его, вот он, я чувствую его всем сердцем, как будто я все еще в доме. Я вижу его, помню каждое его движение. Как он скрещивал руки за спиной, наверное, в минуты раздумий, как он закидывал голову как можно выше (редко когда опускал ее вниз), и так кружил по двору, как орел, летящий низко над землей и выслеживающий добычу. Почти во всем он был незамысловат, а как запоет какую-нибудь партизанскую песню, так был просто великолепен. Все тогда замирали во дворе как по команде. Будь я проклят, песню.