Большая вода

Но выражение счастья быстро угасло. Слабыми, прозрачными руками он раз, другой вытер мокрое лицо и, казалось, тем самым стер всю красоту, принесенную с улицы, его лицо опять стало безобразным, уродливым. Чужим. Будь я проклят, чужим. Ребята столпились вокруг него, высокого, некрасивого, а Методия Гришкоски, свой человек в управе, поддерживаемый приятелями, осмелел и толкнул его сзади, нарываясь на ссору.

— Эй ты, мудрец, невидимая сила, скажи нам, что видел? Видел своего черта, водяного духа, какой он? На тебя похож, а? — бросал в лицо тяжкие оскорбления и, расхрабрившись от спокойствия Кейтена, стал задирать его еще сильнее.

— Отстань от него, продажная ты душа! — закричал я, другие тоже закричали, комната превратилась в сумасшедший дом.

На удивление, Кейтен на этот раз остался совершенно спокоен, как будто ничто вокруг его не интересовало. Он напоминал прохожего, который зашел случайно, ненадолго и торопился, очень торопился в дорогу. Тенью пролетел он по спальне и исчез. Тогда ребята, как глупые овцы, бросились за ним… А он вскочил на трибуну во дворе и ловил капли дождя. Будь я проклят, ловил капли дождя. Прекрасного весеннего дождя. Светлого.

Вот и утро. День. В просвете между двумя большими тучами блестел новым светом тонкий слабый лучик. Никто уже не хотел возвращаться в смрадные ядовитые спальни. Клянусь, просто так вышло.

Этим утром звонить надобности не было, все как один вышли на двор. Звонарь глаза вылупил, они у него прямо выпали, как отстегнутые пуговицы, он вытер лоб, внутри у него все горело, он не верил. Он стал бегать из класса в класс, принюхиваться, как борзая, глядеть на каждого с таким выражением на лице, как будто спрашивал: — Ты где, скотина, в строю или нет? — Ты где!? — и наконец, когда совсем уверился, он обезумел от счастья. Будь я проклят, он выронил из рук колокольчик и сломя голову помчался в управу, чтобы сообщить радостную весть. Можете сами представить себе, как прозвучала новость в управе. Папочка не успел даже застегнуть штаны и ходил из класса в класс, придерживая их руками, с тем же бодрым выражением, которое незадолго до того читалось на лице звонаря. Подстриженные усы папочки сияли, как позолоченные. — Значит, все-таки мы сумели, вот как значит, в конце концов, — подмигивал он сонным воспитателям. А они как будто и не испытывали никакого счастья, наверное, еще не проснулись, им хотелось спать. Им было немного обидно, что их разбудили до времени, клянусь, и если их оставить в покое, они проспали бы еще неизвестно сколько. Единственная, кто и тогда и потом, и всю жизнь не потеряла бдительности и, понятно, как всегда застегнутая на все пуговицы сверху вниз, была заместитель директора товарищ Оливера Срезоска. Очевидно, она не слишком радовалась, ее как будто точил некий червячок.

Тем не менее, на звонаря невозможно было смотреть спокойно. Бедняга! Этот случай совсем разбил его, попал ему прямо в сердце. У него засветились глаза, будь я проклят, в этом существе было что-то человеческое. Кто бы поверил, что в его сердце осталось место и для ветра и для других подобных глупостей. Я верю теперь, будь я проклят, в любом человеческом сердце обязательно есть хоть какая-нибудь теплая капля весеннего дождя, даже если оно застыло, окоченело от холода. Я видел это своими глазами и верю в это как в светлый день, клянусь.

В то утро выглянуло солнце. Может, и оно узнало о нашем празднике, район уже известили, там требовали предоставить сведения, чтобы распространить опыт; папочка потом застегнул штаны (немножко отвернулся и застегнул). Тут же вынесли флаги, украсили трибуну, все сделали в минуту. Откуда-то нашлись цветы, пришли товарищи, референт по спорту и культуре Дервутоски, референт по общим вопросам Вецески, Елимоски, Лажоски, мы провели митинг в честь товарища Анеского, нашего Звонаря. Будь я проклят, митинг. Мама моя, в момент он стал разумен, проснулся. Все мы это видели, у него и глаза стали другими, он глядел на нас с такой добротой, с такой нежностью. Будь я проклят, безумие куда-то подевалось, он смотрел ясными человеческими глазами. Лед в его груди растаял, как тает капля весенней росы от яркого луча, жаркое пламя золотым пауком ползло по его измученному и несчастному лицу. Клянусь, в это время он не слышал речей, аплодисментов и всей той бестолковщины, которая ослепляет человека, жадными глазами он всматривался в нас, в каждого из нас. Бедняга, сейчас в нем невозможно узнать звонаря-тирана, в тот момент каждое детское сердце было с ним, молилось за его бедную жизнь. Он это видел и не мог этого вынести. У несчастного больше не было сил.

— Он умирает, — сказал мне Кейтен, — околевает, как бешеная собака.

— Замолчи, — взмолился я, — он один. Он наш.

— Ох, несчастный, ему казалось, что он высоко взлетел, — сказал Кейтен с горькой улыбкой, — и вот, теперь он тонет в черной бездне, из которой ему уже не выбраться.