Большая вода

В тот день звонарь окончательно сошел с ума. Неизлечимо. По целым дням он не мог ни есть, ни спать. Он ходил между детьми и только смотрел на них своим остекленевшим мутным взглядом. Потом его прихватило еще пуще, и он начал убегать, скрываться, плакать, кричать, катался по земле, бился головой о стену. Чтобы он не мучился так сильно, его связали веревкой и оставили, связанного, спокойно умирать. Мы смотрели, как он кончается. Будь я проклят, никак он не мог умереть побыстрее, как ему хотелось.

Он умер в обычный день. Рано утром, до того, как на него налетели мухи. Клянусь, он победил мух.

После смерти звонаря дом опять впал в знакомую глухоту. Страх поселился в каждом углу. Другой страх. Никто больше не вспоминал Сентерлеву вершину, как будто ее покрыл снег, а солнце умерло. В эти безрадостные дни пропал и голос Большой воды, все опустело, добрый сон улетел безвозвратно. В воздухе пахло смертью, казалось, в доме поселился злой дух. Дети, прослышавшие о страшном духе, ужасно испугались. Они просыпались самой глухой ночью и бегали, прятались по дому, как будто кто-то их гнал. Они искали выход, способ освободиться из этого проклятого места, как убежать от холодной тени стены. Но не находили. Со всех сторон они были надежно и накрепко огорожены. Для тех, кто в конце концов сумел это понять, избавиться от кошмаров, все заканчивалось благополучно. Очнувшись, они возвращались в постели сломленными, но все же живыми и невредимыми. Но если кошмар продолжатся чуть дольше, они могли выкинуть любой фокус. В таком состоянии Климоски, маленький и тихий, как букашка, мальчик, ребята так и звали его Букашка Климоски, до того дошел, что сумел долезть до самого верха стены, изрезал руки о битое стекло и повис там, как в капкане. Утром мы нашли его, трепыхающегося, окровавленного, обезумевшего, пойманного.

Мы понимали, что нас ждал долгий и трудный путь до Сентерлевой вершины. Будь я проклят, длиной в целый век, в целую жизнь. Будь я проклят, в целую жизнь.

Стрижка, размолвка с Кейтеном

Всеобщая грязь, нищета, в которой тонул дом, в конце концов сделали свое дело. В доме быстро расплодились вши. От спален до кухни. И вши эти были голодные. С самого начала у нас не было никакой надежды от них избавиться. Дети, как подрезанные стебельки, быстро начали вянуть, еле двигаясь по двору. Мы едва волочили отяжелевшие ноги, с головы до пят мы были покрыты вшами. Они ели нас и днем, и ночью. Будь я проклят, не переставая. Все потеряли сон.

Впервые стала оставаться еда. Мы были сыты. Будь я проклят, сыты. В доме стало неспокойно, даже в управе царили тревога и страх. Все испугались вшей. А они, проклятые, никого не уважали, не знали о порядке в доме. Сколько раз и у папочки какая-нибудь громадная, с пуговицу величиной, нет-нет, да и сверкнет на лице. Как светлячок. Уж как это было неприятно нашим учителям и нашим воспитателям, и хотя это были такие смелые люди, в духе времени, закаленные, храбрые, самоотверженные, все же им было нелегко все время ходить завшивевшими. Потом они, как говорится, опустили руки, не защищались как надо, бесстыдно раздевались на глазах у всех и долго, до крови себя расчесывали. У вшей, что самое неприятное, было мерзкое обыкновение забираться во все части человеческого тела. Даже кусок хлеба в руках, и тот казался полным этих черных букашек. Чесаться стало для нас чем-то вроде физкультуры. Будь я проклят, до крови. Только товарищ Оливера Срезоска не позволяла себе такой слабости, все время оставалась застегнутой на все пуговицы, твердой, в порядке, в строю, хотя и она, бедная, выглядела очень измученной и бледной.

Очень тяжело было ходить обовшивевшими. В те дни, пока вши господствовали в доме, все, все было мертво. Воцарилось настоящее запустение. Казалось, будто здесь прошла чума и все умертвила. Могила. Будь я проклят, могила. Большинство детей лежали на земле как мертвые, был это день или ночь, все равно, никто уже не следил за порядком. В те дни прекратились занятия и всякие тому подобные дела. Двор потемнел от попадавших где попало, как будто подкошенных детских тел. А жаркое солнце светило не переставая, никогда так надолго не задерживалось оно в доме. Сейчас и оно как будто было заодно со вшами, ползало по двору, черное. Маленькое.

Через некоторое время весь дом превратился в стену.

В те глухие, пустые часы я чаще всего брел на мое место на чердаке. Как пьяный, с мутным взором, со слабыми ногами, с трясущимися руками. Как прикованный, я сидел там часами, о, Боже, как я не сгорел на солнце. (Я не знал, что вредно так долго быть на солнце). Несчастный, побежденный, я лежал там целыми днями.