Большая война России

Об известном успехе советской пропаганды Гражданской войны как универсального интерпретационного клише свидетельствует ее неожиданный эффект, доставлявший неудобства властям предержащим сразу по ее окончании, особенно в 1921 году: население стало объяснять издержки военного коммунизма, голод и разруху белогвардейским перерождением советских институтов. В сводках ЧК тех лет то и дело фигурировали высказывания населения о том, что там «служат белогвардейцы, гады и мерзавцы», а «все коммунисты поддались под белогвардейщину»^{512}. Однако в конечном счете успех советской пропаганды был обеспечен, по моему мнению, тем обстоятельством, что Гражданская война воплощала в коллективной памяти ее свидетелей и участников событийный ряд, начинавшийся с Первой мировой войны. Период со середины 1914 по начало 1922 года — время Первой мировой войны, революции, Гражданской войны и голода — воспринимался российскими современниками как непрерывная «7-летняя война», кульминация которой пришлась на 1918–1920 годы. Первая мировая война для России не была официально завершена. Она плавно перешла в Гражданскую войну, которая в значительной степени вытеснила военные неудачи в «глубинные слои» коллективной памяти. Крестьянские восстания в 1919–1921 годах и голодная катастрофа 1921–1922 годов воспринимались как прямое следствие (Гражданской) войны. Так Гражданская война становилась всеохватным событием и универсальным средством объяснения не только раннего советского времени, но и последних лет существования царской империи.

Восприятию периода 1914–1922 годов как времени непрерывной войны содействовало то обстоятельство, что весь этот период для рядового населения был наполнен все более трудными поисками пропитания, на фоне которых «великие события» сливались в неразличимую массу. В прошениях уральских профсоюзов в адрес и «белого», и «красного» режимов горькое настоящее сопоставлялось с довоенным временем, с указанием на непрерывное ведение войны (например, в течение 4,5 года в ноябре 1918 года), а чекистские сводки «время войны и революции» (в 1920 году) воспринимали как непрерывно длящийся процесс^{513}. Для большевиков этот интерпретационный образец оказался настоящим идеологическим подарком: он позволял списать ответственность за собственные политические ошибки и их разрушительные последствия в рамках этого периода на самодержавие и «буржуазию». То, что эта манипуляция временем и памятью сходила большевикам с рук, с очевидностью свидетельствует о популярности представлений о непрерывной войне 1914–1921 годов.

Таким образом, в годы Первой мировой войны, революций 1917 года и Гражданской войны произошло массовое распространение и усвоение военизированных и воинственных образцов поведения и толкования, «габитуализация» войны широкими слоями населения. Образ справедливой войны превратился в универсальное интерпретационное клише. Война не была встроена в привычный мир толкований, но стала средством преодоления ценностной дезориентации. Это позволяет трактовать «учебный процесс», пережитый населением в 1914–1921 годах, в рамках «катастрофической» интерпретационной модели. Конечно, этот процесс был постепенным и сложным. Окончательно миф о Гражданской войне превратился в базовый, вероятно, лишь в сталинском СССР 1930-х годов^{514}. Мы не знаем, насколько этот миф был по вкусу молчаливому большинству раннесоветского общества. Разрозненные высказывания современников позволяют лишь предполагать, что он был известен и популярен. Насколько его использование было искренним — другой вопрос, требующий дальнейшего изучения.

* * *

Военизация жизненных миров в России 1914–1921 годов представляла собой многослойный процесс — российская «7-летняя война» проходила как опасная комбинация современных институтов, архаичных образцов толкования и поведения и новейших технологий мобилизации и принуждения. Этот процесс вполне укладывается в «адаптационную» интерпретационную матрицу описания военного опыта тех лет, но только до тех пор, пока исследователь рассматривает адаптацию военных институтов и чрезвычайных органов к решению гражданских проблем и конфликтов. Если же он обращает внимание на восприятие происходившего из перспективы исторических акторов и избирает поэтому стратегию «крупного плана», он скорее выберет в качестве более адекватной «катастрофическую» версию истолкования военного опыта, которой оперировали и сами участники, и очевидцы военных и революционных событий. Поэтому будущее на этом историографическом поле принадлежит мультиперспективным исследованиям.