Больше, чем что-либо на свете

Всё-таки неуютным был дворец – Рамут даже казалось, будто к ней возвращался озноб. Мертвенное сочетание чёрного и белого в обстановке спальни давило и навевало странную, неудобоваримую дрёму, от которой тело ныло, будто Рамут лежала не на мягкой постели, а на голых досках, утыканных сучками и гвоздями. Нутро распирала тяжесть, точно желудок пытался справиться с пригоршней сухих камушков. Ни есть, ни пить не хотелось, во рту стояла неприятная горечь.

Эта дремота затянула Рамут в тошнотворный, головокружительный танец, который больше измучил её, чем принёс отдых. Ей показалось, что прошла вечность, но изнуряющее полузабытьё выключило её из яви всего на полтора часа. Захлопнув крышечку карманного измерителя времени, Рамут откинулась на подушку и закрыла глаза. Под веками ползли красноватые сполохи, виски сдавливала тупая боль.

– Любезный дворец, могу я получить немного воды? – сипло попросила она.

К ней тут же плавно подлетел серебристый поднос с хрустальным стаканом, на три четверти полным прохладной воды – кристально чистой и вкусной, которая блаженной свежестью пролилась в горло и слегка взбодрила. Огонь всё так же унылым узником трепыхался за решёткой камина. Повернувшись на бок, Рамут с тоской думала о Вуке – не о том, который недавно покинул спальню, а о настоящем, чья усталая душа была исполнена печали и любви. Он ушёл, уступив место холодному чудовищу с вкрадчиво-любезным, но навевающим жуть обхождением... Дозваться бы, докричаться!.. Пусть бы он вернулся: с ним Рамут было неизмеримо легче, светлее. Но её зов одиноко тонул в толще безысходности, ледяной и бездонной, как зимняя ночь в горах.

– Моя госпожа, – всколыхнул чёрно-белую тишину спальни знакомый пугающий голос. – Прости, что тревожу твой драгоценный отдых... Я пришёл узнать, как ты себя чувствуешь.

А вот и он – лёгок на помине... Увы, не тот, кого звала Рамут. Стук каблуков, колыхание чёрного плаща – на Рамут словно зимним ветром повеяло. Ей не хотелось смотреть в эти голубые льдинки глаз, она берегла от их мертвящего взгляда едва живой огонёк своей души.

– Благодарю, я немного поспала, – скупо и сухо отмерила она несколько слов.

Вук взошёл по ступенькам к кровати, присел на край и запечатлел поцелуй на руке Рамут, не сводя с неё пристально-пронзительного взора.

– Как ни крути, а праздник без прекрасной новобрачной – не тот, каким мог бы быть, увы... Мне очень не хватает тебя, моя бесценная госпожа.

Рамут молчала, чуть отвернув лицо. Огонь в камине с появлением Вука ещё больше присмирел, сник, потрескивая совсем робко.

– Ты не проголодалась, моя повелительница? Не желаешь никаких кушаний? – Вук склонился над нею, нарочно ища встречи с её взглядом и не выпуская её пальцев из своей руки.

– Нет, я не голодна. – Рамут была сейчас слишком слаба, чтобы вступать с его взглядом в противоборство, и опустила веки.

– Не забывай, моя госпожа, тебе необходимо подкреплять силы для скорейшего выздоровления, – заметил Вук значительно, вкрадчиво, почти ласково. Впрочем, даже когда его голос смягчался, глаза оставались всё теми же твёрдыми ледышками.

– Я помню. Как только я почувствую голод, я обращусь к дворцу. – Лицо Рамут сковала каменная неподвижность, не хотелось открываться перед мужем даже малейшим движением бровей. Рядом с ним её всегда охватывало оборонительное напряжение.

– Хорошо, моя прекрасная супруга, не буду тебе докучать. Отдыхай. – Вук поднялся и поклонился, чёрным призраком соскользнул по ступенькам.

Рамут упорно смотрела в окно и ждала, когда он поскорее освободит её от своего тяжёлого общества, однако маленькая беспокойная иголочка кольнула её, и девушка всё-таки взглянула Вуку вслед. А он, словно ощутив её взор лопатками, остановился и круто повернулся к ней лицом, статный, прямой и сильный, внимающий каждому её слову – жуткий, могущественный слуга, каратель, палач. Их глаза встретились, и душу Рамут обожгло голубым холодом...

Она боялась, что он читал её мысли, что он видел в её сердце луг с бело-жёлтыми цветами и ослепительное небо другого мира – то сокровенное, что она хотела уберечь от его убийственного, всепроникающего взора.

– Что-то ещё, моя госпожа?..

Рамут зябко поёжилась от тяжёлого, как стальной панцирь, эха. Отрицательно качнув головой, она закрыла глаза. Сумрак сомкнутых век стал ей хрупким щитом, из-за которого она с содроганием вслушивалась в гулкий звук удаляющихся шагов.