Больше, чем это

— Стойте, — говорит Реджина у входной двери и, приоткрыв ее на миллиметр, вынимает обрывок бумаги. — На месте. Значит, до нас сюда никто не заходил, иначе бы вывалилась.

Она исчезает в доме, знаком велев Сету с Томашем подождать.

— Мы завесили окна, — объясняет Томаш, — чтобы нас не видно было снаружи.

Через минуту в глубине дома — в какой-то совсем дальней комнате — зажигается свет.

— Все. — Реджина появляется снова. — Сюда, быстро. Томаш пропускает Сета и подпирает ручку стулом изнутри.

Они оказываются в просторной гостиной, из которой наверх ведет лестница, а в дальней стене — дверь на кухню.

Прямо посреди гостиной стоит пыльный черный гроб в окружении диванов и кресел, словно журнальный столик.

— Пойдем, там есть еда! — Томаш, протискиваясь мимо гроба, увлекает Сета за собой на кухню.

Свет идет оттуда, из подвесного фонаря, поставленного в кухонный шкафчик — наверное, бывший буфет. Черный ход законопачен по периметру одеялами, чтобы не светило из щелей.

— Мы спим наверху, — говорит Реджина. — Там три комнаты, но в одной сейчас склад. Можешь поселиться с Томми, если хочешь.

— Я все равно обычно перебираюсь на пол в ее комнате, — театральным шепотом признается Томаш.

Реджина зажигает еще один фонарь и, подозвав Томаша к раковине, разматывает повязки. Промытые раны выглядят не так страшно. Несколько глубоких порезов и ожогов, от которых Томаш шипит страдальчески каждый раз, как на руки попадает вода, но теперь ему легче шевелить пальцами.

— Заживет, — говорит Реджина, вытаскивая из ящика старые кухонные полотенца и забинтовывая Томашу руки заново. — Хотя не мешает раздобыть каких-нибудь антибиотиков на случай инфекции.

— Еще раз не за что, обращайтесь, всегда спасу, — бурчит Томаш обиженно.

Реджина тянется в шкафчик за консервами.

— На разносолы не рассчитывайте, — предупреждает она, зажигая походную газовую плитку, почти такую же, как у Сета.

Томаш забинтованными руками расставляет тарелки, пока Реджина разогревает. Сет, чтобы не стоять без дела, разливает по чашкам воду из супермаркетовских бутылок. Все молчат. Голова у Сета по-прежнему забита под завязку, и, если расслабиться, его опять парализует в попытке все это понять. Он удерживается только постоянным, неимоверным, изматывающим усилием. Сет подавляет зевок. Подавить второй уже не хватает сил.

— Та же фигня, — ворчит Реджина, ставя перед ним тарелку кукурузной каши пополам с какой-то лапшой в соусе чили.

— Спасибо.

Реджина с Томашем усаживаются на низкие стулья, Сет устраивается на полу. Разговаривать по-прежнему не тянет, и в какой-то момент, подняв глаза, Сет видит, что Томаш уже спит — с пустой тарелкой на коленях, откинувшись головой на дверцу кухонного шкафа.

— Я знала, что это не молния, — говорит Реджина тихо, чтобы не разбудить Томаша. — Но чтобы такое…

— Я тоже не представлял.

— Куда уж тебе, — сухо бросает она.

У Сета вырывается обреченный вздох:

— Чем я тебя цепляю? Я же извинился за все.

— Извинения приняты. — Реджина ставит пустую тарелку на стол. — Давай замнем на этом.

— Ни за что.

— Вот в этом и дело. Тебе непременно нужно до всего докопаться. В этом ты весь! Взять хотя бы гениальную мысль, что мы с Томми тут исключительно затем, чтобы тебя выручать. Потрясающий эгоизм! Ты не думал, что, может, наоборот, это ты нам послан в помощь?

Сет чешет ухо:

— Прости. У меня меньше времени было на привыкание к здешней жизни. — Он оглядывает освещенную фонарем кухню и остатки ужина из древних консервов. — Отец говорил, со временем ко всему приноравливаешься.

— Мама тоже так говорила. И была права.

В ее словах такая горечь, что Сет с удивлением оборачивается. Реджина вздыхает:

— Она работала в школе. В основном вела естественные науки, но поскольку они с папой были французами, то и французский иногда. Она была замечательная. Сильная, добрая, веселая. А потом папа умер, и она как будто… сломалась. Потерялась. — Реджина хмурится. — А отчим, этот урод, видел, что ей плохо, и добивал. Поначалу, типа, все нормально, не фонтан, но терпимо, вот и терпишь. Потом становится хуже, но тоже привыкаешь. А потом в одно прекрасное утро просыпаешься и не можешь понять, как ты дошел до жизни такой.

— Мой отец тоже сломался, — произносит Сет негромко. — И мама, кажется, слегка.

— И ты.

— И я. Люди ломаются. Все.

— А тебя что добило?

— Теперь твоя очередь докапываться?

Реджина теряется на секунду, но потом ее взгляд почти теплеет.

Сет зевает. Интересно, какое воспоминание всплывет сегодня, когда сон наконец его сморит? Лучше бы хорошее, даже если болезненное. Может, та ночевка, когда он узнал, что Гудмунд разделяет его чувства? Или когда они пошли в поход и родители Гудмунда спали в соседней палатке, поэтому они могли только разговаривать, и это было здорово, лучше всего на свете, и они строили планы на будущее, на университет и дальше.

— У нас будет все, — сказал тогда Гудмунд. — Как только уедем отсюда, сможем делать что захотим. Мы с тобой вдвоем. Никто даже не подумает нас остановить.

Какими восхитительными, пугающими, правдивыми и невероятными казались Сету эти слова.