Больше лает, чем кусает

Смеральдина выбралась из узкой кровати и начала вылезать, как обычно, не на ту сторону, словно бы хотела войти в стену. Не сразу ведь и сообразишь, на какую сторону слазить, особенно по утрам. Отправилась в комнату, где лежал убранный упокоившийся Белаква. Под самым подбородком, на груди, все еще лежала Библия, завернутая в салфетку. Она стояла рядом в своей ситцевой пижаме с лотосами и, затаив зачем-то дыхание, смотрела на покойника, глаза которого, если бы поднять ему веки, выглядели бы столь же тусклыми, как и материал ее пижамы. Смеральдина после некоторого борения с собой отважилась положить руку тыльной стороной на лоб Белаквы, который оказался значительно менее холодным, чем она предполагала, что, по всей вероятности, можно было объяснить особенностями ее периферийного кровообращения, между прочим, отвратительного и не обеспечивающего достаточный приток крови к конечностям. Смеральдина быстрым движением взяла руки Белаквы в свои и сложила их не на груди, как поначалу ей хотелось сделать, а несколько ниже, а потом переместила их в положение, которое ей показалось более подходящим. Сделав это, она опустилась на колени, совершая это медленно и поэтапно, но тут же беспокойная мысль о том, не произошло ли что-нибудь нежелательное с телом после того, как миновала стадия трупного окоченения — а на то, что она миновала, со всей ясностью указывала открывшаяся возможность поменять положение рук покойника,— подняла ее снова на ноги. Осмотрев Белакву, Смеральдина пришла к заключению, что все вроде бы было в порядке. Отказавшись от молитвы, отказавшись от длительного прощального вглядывания в лицо Белаквы, в недовольном, презрительном выражении которого присутствовал также оттенок неподкупной честности — а лицо и выражение на нем, знаете ли, скоро развалятся, распадутся,— Смеральдина отправилась готовить свое траурное облачение, ведь не пристало же ей, в самом деле, показаться на людях в ситцевой пижаме! Кстати, черный цвет ей очень шел, она всегда предпочитала черный и еще зеленый. Порывшись у себя в комнате, она нашла то, что искала: черное цельное платье с изумрудно-зелеными вставками и с разрезами. Разложив это платье на своем рабочем столе, стоявшем в пенаннулярном[272] эркере, она принялась, борясь с нервной дрожью, приводить платье в порядок — кой-где подшить, кой-где распустить. Солнечный свет обильно вливался вовнутрь сквозь окна, занавешенные ныне раздвинутыми голубыми шторами, и от этого Смеральдине казалось, что она сидит в каком-то световоздушном пузыре голубоватого оттенка. Вскоре весь пол вокруг нее оказался забросанным удаленными яркими изумрудно-зелеными вставками, которые, скрипя сердцем — скрипение это было столь сильным, что чуть-чуть, и его можно было бы услышать,— пришлось удалить. Как жаль их выпарывать, они такие красивые! Хотя и не цветочки, не пахнут сладко цветами...

Одна заметочка в утренней газете —
И нет чернее платья на всем белом свете...

Смеральдина была столь печальна, столь погружена в свою работу, которая так увлекала ее, столь наполнена ожиданием рыданий, которые все вызревали в ней и все более занимали ее мысли, что она не заметила толстого невзрачного беса, приближающегося к дому, не слышала даже того громкого шума, который он производил, стараясь ступать по гравию как можно тише. Мэри Энн принесла его визитную карточку. Господин Мэлэкода пришел засвидетельствовать свое почтение, и почтительно интересуется, не мог бы он с полным почтением произвести необходимые замеры. Первый всхлип рыданий вместо того, чтобы вырваться наконец наружу, совсем увял и сник. Смеральдина прохныкала, что ей очень жаль, но она никак не может принять сейчас господина... господина Мэлэкоду, она никак не может позволить сейчас производить замеры господина Шуа. Все черты шелушащегося, словно бы лепрозного[273], лица Мэри Энн свидетельствовали о том, что она предавалась своим обычным излишествам, известно каким, но в критические моменты, подобные тому, который имел место в тот день, она стоила десяти, а то и пятнадцати таких, как ее хозяйка.

— А он, знаете ли, ну этот, что пришел, будет почти того ж размеру, что и господин Шуа,— заявила служанка.

Подумать только, как это она успела заметить!?

— Ну, в таком случае, пойди, пойди и сама скажи ему об этом! Пускай себя и меряет! — простонала Смеральдина.— Пускай делает все по своим размерам и не ходит больше сюда, чтобы меня мучить!

Ну, какое, спрашивается, в таких делах может иметь значение, больше ли на пару сантиметров здесь или меньше там? Даже если гроб окажется немного узковат, теснота уже не вызовет у него никаких неудобств, ну а если получится слишком широк, то на излишний простор он тоже жаловаться уже не будет. А от того, что будет происходить с ним потом, все равно не убережешься...