Больше не приходи

– Что-что? – Покатаев на миг обернулся.

– Я тоже видел, дядя Толя, как вы к папе ночью ходили.

– Что ты врешь! Ты в «прiемной» дрых!

– Я видел. Я всем скажу.

«Вот не ожидал от Егорки, – подумал Самоваров. – Тоже ведь нашел свою амбразуру. Хорошо быть молодым. Неуклюжее, ненужное, вредное даже – но геройство.»

– Нет, это паноптикум какой-то, – пожал плечами Покатаев. – Куда ты лезешь? Кто тебе поверит? Впрочем, мне все равно. Вы уж без меня как-нибудь...

Он быстро выскочил в дверь. Егор щелкнул предохранителем, и Самоваров успел только комом броситься ему в ноги. Выстрел грохнул так, что все разом заложило уши. Заряд дроби кучно ударил в косяк, вырвав кусок древесины и выказав бледное ее нутро. «Прiемная» заполнилась пороховым дымом. С запозданием истошно завизжала Оксана.

Самоваров поднялся и осторожно вынул из ходивших ходуном рук Егора ружье. Егор, бледный, как бумага, только тупо глядел в пустой дверной проем и бормотал:

– Зачем вы? Зачем вы?

– Дурачок, слава Богу, не попал, – сказал Самоваров и устало сел рядом с Егором на ступеньки. – Я тебе не для того ружье дал. Ну, ничего, обошлось.

Вдруг у реки взревел мотор.

– Лодка! – изумилась Валька.

– Она же поломанная, – не меньше изумилась Оксана.

«Ну и шляпа, – мысленно обругал себя Самоваров. – Что бы стоило самому мотор проверить. Нет, положился на авторитет «дяди Толи», олух несчастный».

– Далеко он не уйдет, – нерешительно предположила Валька.

Самоваров с сомнением покачал головой и повернулся к Насте:

– Смотрите, как его ваши слова напугали! Важный вы разговор услышали.

– Вы будете смеяться, но я ничего не слышала, – ответила Настя.

12. То, чего не слышала Настя

– Что, упорхнула птичка? – улыбаясь, спросил Покатаев и закрыл за собой дверь.

Кузнецов, гремевший стекляшками от битых бутылок в совке, выпрямился:

– Ты тоже заметил?

– Что заметил?

– Что на птичку похожа. Заметалась, вон чего понаделала. Ко мне тут как-то воробей влетел, так тоже бился, верещал, лампочки качались во все стороны. И эта такая же. Убирай теперь!

– Да, вонизм еще тот, стоит ли так с ней возиться? Из-за чего, собственно?

– Что, не понравилась?

– Не в моем вкусе. Я вульгарен. Где уж нам уж... Мы больше моделями пробавляемся.

Кажется, Покатаев в самом деле гордился Оксаной.

Кузнецов смел осколки в кучку, взял тряпку, стал, кряхтя, размазывать скипидарно-масляную лужу.

– Кузя, я хоть окно открою, дышать нечем, – не выдержал Покатаев. Он встал на стул, приподнял раму (мастерская была застеклена с крыши). В лицо ударил холодный мокрый воздух, стало явно слышно, как стучат дождевые капли, бархатно шумят лиственницы, посвистывает ветер. Черным черно в оконном квадрате – ни звезды, ни огня. Забрался Кузя к черту на кулички. Афонино эти самые кулички и есть, гиблое место.

Покатаев слез со стула, глянул на мольберт. Натюрморт со свечой почти кончен. Очень хорошо. Необычно. Да еще в уголке дьявольски тонко написанного зеркала появилась фигурка ведьмы на метле -–днем ее еще не было. Ведьма – это то, что нужно. Мистика всегда привлекает, не то что кондовый реализм.

– Слушай, Кузя, я от твоих святых просто онемел. Это нечто! Давай, разворачивайся. И эта, со свечкой, тоже ничего. Моя?

Кузнецов бросил тряпку. Наверное от того, что он тер разлитый скипидар, да еще внаклон, его круглое лицо лоснилось и было необычайно красным.

– Нет, Покатаюшка, не твоя.

– Не дури, – недовольно бросил Покатаев. – Я скоро в Ганновер еду, так что завтра-послезавтра заберу твои шедевры. Ты уж поднажми.

Кузнецов покраснел еще сильнее и громко засопел.

– Ничего ты больше не возьмешь, – глухо сказал он. – Ни завтра, ни послезавтра. Никогда.

– Это что за фокусы? – удивился Покатаев.

– Такие фокусы, что больше слушать твое вранье и отдавать работы даром я не намерен.

– Ты что, белены объелся? Инна опять насвистела? Что за несчастье вечно поддаваться бабам! Это я обманывал? Брал даром? Не согласен. Я дал тебе несколько лет спокойной жизни, о какой ты всегда мечтал. Ты только писал. И как писал! Тебя благодаря мне узнала Европа. По-твоему, это ничего не стоит?

– Не стоит пахать на дядю, который тебя обирает, а каждую десятую вещь велит дарить ему же в знак вечной благодарности.

– Какой дядя? Существует такое понятие, как комиссионные... Я тоже не могу трудиться даром, альтруизм не для нашего века...

– Молчи уж: альтруизм! Я говорил с Семеновым. Просветил банкирчик, сколько обычно берут комиссионных, открыл, так сказать, глаза. Ты именно обираешь.

Покатаев несколько обмяк, но постарался сохранить то рассудительно-жесткое выражение лица, которое обычно неплохо действовало на Кузнецова. Однако выражение сохранялось с трудом: губы сохли, подрагивала тиком вдруг вышедшая из повиновения щека.

– Что ты заладил «обираешь» да «обираешь». Искал бы других агентов, кто мешал? – наконец заявил Покатаев.