Большевики и коммунисты. Советская Россия, Коминтерн и КПГ в борьбе за германскую революцию 1918–1923 гг.

Понятие «Советов», использованное в названии книги, появляется на ее страницах в разных вариациях около тысячи раз. Советы как исполнительные органы и «проводники диктатуры пролетариата» занимали центральное место в теоретических дебатах и практической работе коминтерновских структур, задачей которых была перековка зарубежных компартий под «русский размер». На протяжении семи десятилетий советской истории это понятие было максимально идеологизировано, а реальные функции Советов всех уровней в теории выглядели крайне туманными. В обыденной жизни все выглядело гораздо проще: исполком горсовета отвечал за уборку снега с улиц, в то время как партком любого уровня – за продвижение страны к сияющим вершинам коммунизма.

На деле все было не так просто. Советы рабочих, солдатских и крестьянских (батрацких) депутатов не являлись ни плодом чьих-то гениальных озарений, ни результатом политической самодеятельности пролетарских масс, как утверждал «Краткий курс истории ВКП(б)»[24]. Мечта о «народном государстве», о власти, идущей снизу, которая не просто доходит до каждого, а исходит от него, имеет долгую предысторию. Предоставим слово политологам, которых трудно обвинить в симпатиях к коммунистам. Ханна Арендт признавала, что советскую идею «с почти сверхъестественной точностью предвосхитили» идеи Джефферсона и практика Великой французской революции. Не только современные политики, но даже историки «оказались не в состоянии понять, до какой степени они в лице Советов столкнулись с совершенно новой системой правления, с новым публичным пространством для свободы, конституированным и организованным в ходе самой революции»[25]. Это звучит как панегирик, неожиданный для одного из создателей теории тоталитаризма.

Советская идея, отделявшая «чистых от нечистых» и лишавшая последних в лице эксплуататоров избирательных прав, отрицала принятое в цивилизованном мире разделение властей. Освобожденная от «классовой» упаковки, она действительно походила на строгий монастырский устав, однако в своем практическом воплощении оборачивалась хаосом и анархией, и после начала революции 1917 г. большевики поняли это лучше других социалистических партий. Лозунг «Вся власть Советам», выдвинутый Лениным в «Апрельских тезисах», означал не что иное, как воспроизведение опыта Парижской коммуны, просуществовавшей всего 70 дней. То, что государство, вступившее в наследство Российской империи, просуществовало не 70 дней, а 70 лет, как раз и являлось следствием отказа ленинской партии от догматического следования марксистским канонам.

При всем разнообразии взглядов на реально существовавшие рабочие Советы политики и ученые, свободные от давления господствующей идеологии, считали, что Ленин воспользовался ими как «псевдонимом» для легитимации собственной диктатуры. «Как только большевики овладели аппаратом власти, роль бунтарско-самодеятельной стихии была сыграна», – утверждал известный меньшевик О. Ю. Мартов[26]. Вариантом такого подхода является точка зрения английского историка Эрика Хобсбаума: после свержения самодержавия в России Советы получили в свои руки органы управления, «но понятия не имели, как эту власть использовать»[27].

Это не удивительно – рожденные в эпоху войн и революций, они олицетворяли собой часть утопической модели нового мира, мира без кровавых конфликтов, нищеты и эксплуатации. Будучи отрезаны от какого-либо влияния на власть в обычное время, в условиях революции ее рядовые солдаты пыталась взять на вооружение тот же прием, который до того держал их вне политики – отстранить от выборов в органы новой власти «кулаков и богатеев». При этом сами они не имели ни политического опыта, ни достаточных знаний о государственном устройстве. В современном обществоведении остается дискуссионным вопрос о том, была ли формула Советов универсальной, т. е. применимой в различных странах: «утопизм этой идеи был очевиден, так как советская власть могла возникнуть в весьма специфическом обществе»[28].

Таковым было российское общество, находившееся на третьем году мировой войны в состоянии перманентной чрезвычайщины и небывалых лишений. Свержение царизма не стало избавлением от всех бед, лишив обветшавшее государство остатков традиционной легитимации. Исторический тупик самодержавия, о котором говорило несколько поколений российских революционеров, сменился всеобщей растерянностью. Демократический этап Российской революции отразил это состояние, которое современники точно назвали «опьянением свободой». Спустя полгода после отречения Романовых власть перешла в руки левых радикалов, опиравшихся на штыки солдат, которые отказывались воевать. При этом последние были уверены в том, что «винтовка рождает власть», и не спешили с ней расставаться[29]. Тот же Мартов справедливо заметил, что данное обстоятельство проявилось не только в России. «Влияние большевизма на течение революции в каждой стране пропорционально участию в этой революции вооруженных солдатских масс»[30].