Большевики. Причины и последствия переворота 1917 года

Повсюду, от интеллигенции до крестьянства, наблюдаются признаки нежелательной умиротворенности и социального примирения. В 1907 году в России было порядка ста пятидесяти тысяч социал-демократов. Теперь их от тридцати до пятидесяти тысяч. От этих цифр Ленин приходил в полное отчаяние. Временами казалось, что живущий в Ленине неистовый революционер немного слабеет, а стойкий марксист, верящий в эволюционный процесс, становится сильнее. Столыпин ускоряет капиталистическую эволюцию сельского хозяйства? Все это хорошо, когда бы не было так плохо. Чем быстрее развивается капитализм, учит Маркс, тем быстрее наступит победа социализма. В ленинских работах проскакивает непонятная терпимость: нет причины отказывать священникам в приеме в партию. Следующей стадией развития России будет буржуазная республика. «Чем демократичнее станет система в России, тем быстрее, сильнее и шире будет развитие капитализма».[205]

И это было бы отлично. Неужели годы и поражения смягчили Ленина? Однако резкие обличительные речи в адрес меньшевиков и грубые высказывания относительно либералов заставляют нас отказаться от подобных предположений.

Ситуация в России была мрачная, но не безнадежная. Столыпинская социальная инженерия, плод труда передового бюрократа, могла быть уничтожена его менее образованными преемниками или войной. Столыпин понимал, что если не будет проведена полная перестройка социальной системы, то Россию ждет неминуемая катастрофа. Но его полномочия не простирались на внешние отношения. Мало того, ограниченность монарха связывала министру руки даже во внутренних делах. Повторялась история с Витте. Царское окружение завидовало Столыпину и внушало Николаю II, что министр вклинивается между ним и его народом. Пытаясь устранить явную несправедливость и перекрыть источник революционных настроений, Столыпин разработал законопроект о веротерпимости. Законопроект значительно облегчал положение старообрядцев, других христианских сект и вероисповеданий, отколовшихся от православной церкви. Но когда дело коснулось евреев, император написал Столыпину, что его «совесть» не позволяет предоставить евреям равные гражданские права.

Попытка сделать из России цивилизованную, полуконституционную монархию обусловливалась личностью самого царя. Ни по своему характеру, ни в силу воспитания Николай II абсолютно не подходил на роль конституционного монарха, впрочем, как не мог быть и царем-реформатором. Образцовый муж, семьянин, он находился под влиянием неврастеничной жены-немки, внучки королевы Виктории. Она ненавидела конституционализм и затевала интриги против любого министра, который в силу способностей и реформаторского рвения мог, по ее мнению, представлять угрозу прерогативам ее мужа. Если бы император больше времени предавался удовольствиям и меньше обременял себя обязанностями (как он их понимал), то мог бы почувствовать облегчение, освободившись от своей огромной по масштабам XX века власти. Даже согласившись на крайне ограниченный конституционализм, он постоянно тревожился, что тем самым грабит своих наследников. Ему был недоступен мир современных идей. Как любой аристократ, Николай II был ревностным англофилом, но в политической сфере питал отвращение к Британии и британцам. Англия, больше чем Франция, была источником опасных идей, связанных с конституционализмом, и служила убежищем для русских революционеров. Британская пресса регулярно обвиняла Россию в нецивилизованной, деспотичной манере поведения. «Англичане совсем как евреи», – заявил самодержец всея Руси потрясенному Витте.

Сын императора был болен гемофилией, и императрица, опасаясь за его здоровье, искала помощи у знахарей. Одним из них был печально известный Распутин. Влияние этого шарлатана на придворную камарилью, на дела государства и церкви являлось необъяснимой загадкой. Для просвещенного консерватора, даже если он, как Витте, презирал царя, престиж монархии был неотъемлемой составляющей национального единства. Но даже классы, традиционно преданные трону, стали терять уважение к монарху. В отличие от режима Александра II престол теперь связывался с реакцией и не мог служить стабилизирующим фактором в попытке шагнуть из самодержавия в новую эру.

Революционная ненависть к монархии основывалась не только на ее истории, но и на ее затянувшейся роли символа национального единства. Эсеры не случайно долгое время воздерживались от покушения на жизнь царя. Слишком яркими были воспоминания о реакции общественности на убийство 1 марта 1881 года. Ленин был вне себя от гнева, когда лидер кадетов во время посещения Лондона в 1909 году заявил, что до тех пор, пока в России существует парламент, либералы будут оставаться «оппозицией его величества, но не в оппозиции к его величеству».[206]

Революционеры не могли представить себе большего кошмара, чем возвращение престижа короне и придание ей конституционного символа национального единства. Но их страхи были излишни.