Большие дела

Игорь гуляет долго и приводит Раджу к концу первого акта, к антракту. Ну а потом ему приходится ждать в машине. Сегодняшняя пьеса оказывается в нескольких действиях, а именно в трёх, с двумя перерывами.

К концу последнего акта сами действующие лица переживают такой катарсис, что после этого впору основательно измениться и даже переродиться. В конце концов мы находим в себе силы отлепиться друг от друга, и я отправляюсь на фабрику, а Наташка к себе домой готовить обед, на который грозился явиться её отец.

На фабрике я сразу иду в бухгалтерию. Снежинский, как ни в чём ни бывало сидит за столом над ворохом бумаг и передвигает костяшки конторских счёт. Ему бы ещё чёрные, нет, лучше тёмно-синие нарукавники. Нестареющая классика.

— Здравствуйте, пан Вотруба, — улыбаюсь я. — Вас уже выпустили из сумасшедшего дома?

— Вы художественные произведения смешиваете, — отвечает он, глядя исподлобья.

— Это ничего. Главное, мы не смешиваем личное и общественное, правда? И ради общественного блага можем поступиться личным благополучием. Скажите, прав я или нет?

— Кто это «мы»? — свысока спрашивает он.

— Вопросом на вопрос некрасиво, — качаю я головой. — Мы, комсомольцы, передовой отряд молодёжи, кто же ещё? Так прав я?

— Ну, допустим…

— Вот и отлично. Благодарю за допущение. Пойдёмте, Эдик, выйдем. Я сказать вам хочу что-то с глазу на глаз, без свидетелей.

— Нет, — мотает он головой, — у меня работы много и, в отличие от вас, я рабочее время трачу исключительно и сугубо на работу.

— Похвально, да только так можно и работы лишиться. Пойдём, Эд, не пожалеешь. А если не пойдёшь, пожалеешь.

Он складывает губы, как попа у курочки и встаёт, шумно отодвигая стул. Присутствующие коллеги разом поворачивают головы, как стайка котят, следящая за движениями бантика на верёвочке. Мы выходим из кабинета.

— Пойдём вон туда, к окну, — показываю я рукой в конец коридора.

Мы проходим по бетонному, крашеному коричневой краской полу. Краска кое-где истёрлась и теперь служит намёком на бренность бытия. Белая деревянная рама окна тоже демонстрирует скоротечность жизни, оказываясь совсем не белой при ближайшем рассмотрении.

Я сажусь на подоконник и с улыбкой-гримасой, подсмотренной у Злобина молча смотрю на Снежинского.

— Ну? — не выдерживает он. — Чего надо?

— Эдик, — говорю я. — Я нашёл тебе применение. Это прямо то, что надо. Ты же хотел пользу обществу принести? Настоящую, подлинную, чтобы знать, что от твоей работы многое зависит. Не бумажки на счётах пересчитывать, а оставить след в истории.

Он сдвигает брови, не понимая пока, куда я клоню.

— Ну, допустим, оставить след, — кривится он, — это тщеславие. Для меня это не имеет значения, а вот польза родному предприятию, да, то что надо.

— Предприятию, — усмехаюсь я. — Бери выше! Не предприятию, а всей стране! Врубаешься? Ладно, не буду тебя загадками мучать. Мы получили комсомольскую путёвку в Тынду.

— Чего? — спрашивает он насмешливо. — В Тынду? Вы с ума сошли? Вас-то самих уже выписали из сумасшедшего дома?

— Нас ещё и не вписывали, — по-приятельски тепло улыбаюсь я. — Но дело не в нас, а в том, что стране нужны такие принципиальные и профессиональные кадры, как ты, Эдик. Ценишь ты нашу прозорливую и принципиальную доброту?

— Нет пока, — с сомнением в голосе говорит Снежинский.

— Ничего, главное, что она есть, доброта наша. В общем, сегодня на бюро будем рекомендовать включить тебя в группу железнодорожников, отправляющихся на БАМ. Ну что, ты рад? Настоящее дело, искры из-под колёс, «Комсомольский прожектор», улучшение жизни! Красота ведь, правда?

— Брагин иди в жопу, — отвечает Эдик в несвойственной ему манере. — Иди ты в Тынду, другими словами. Никуда я не поеду. Я здесь буду жизнь улучшать, на отдельно взятом предприятии. А если меня вдруг уволят, не беда. Работу всегда найти можно. Главное, иметь цель и двигаться к ней, невзирая ни на что. А цель у меня имеется, ты мне поверь.

— Нет, Снежинский, поедешь. Нельзя не ехать, товарищи тебе доверяют. Разве можно подвести товарищей? А цель у нас у всех одна. Наша цель — коммунизм. Это все знают, правда некоторые забывают, ставят себе ложные задачи, сбивающие с истинного пути.

— Сам езжай, — говорит он и, развернувшись, уходит.

Я тоже ухожу. Сначала гляжу ему вслед, а потом иду в комитет.

— Галя! — радостно восклицаю я. — Единственное, в чём я могу быть уверен в этой жизни, то что когда бы я ни пришёл в этот кабинет, я увижу тебя погружённой в работу. Вот если бы все мы были хоть немного на тебя похожи.

Она немного смущается после выволочки, устроенной мной за Снежинского. Не знает, буду ли я настаивать на отмене решений собрания и комитета. Не буду. Против правил не пойду, конечно, хотя и надо было бы.

— Собирай бюро, родная. Внеочередное. Сегодня у нас приятный повод.

— Какой? — спрашивает она и глаза её зажигаются интересом.

— Мой милый уехал, не вернётся,
Уехал навечно и навсегда.
В Париж он больше не вернётся.
Оставил только карточку свою…