Большие и маленькие

– Я не знал, что умею… так… любить, – продолжал Циба. – Мы оба с ней не знали, когда всё это начиналось. Не понимали.

Он переглянулся с Катей.

– Всё, Коваль. Теперь ты знаешь.

Плескался Дон. Лаяли собаки.

– Вот так поворот событий, – восхищённо протянул Витя.

– Всё? – уточнил Коваль, поднимаясь.

– Всё, наверное.

Он подцепил его подбородок левой и тут же кинул правый прямой. Целил в кадык, чтобы срубить наверняка. Циба инстинктивно отклонился, вскинул плечо. Удар чиркнул по плечу и врезался в ухо. Покачнулся, но устоял.

– Прости, – сказал Циба.

Собственный голос долетел откуда-то издалека, с другого берега. Он повторил, прислушиваясь:

– Прости меня.

Коваль качнулся вправо и, не мудрствуя, дёрнул Цибу правой в подбородок. Снова инстинкт заставил Коваля прикрыться плечом. Смягчённый удар пришёлся сбоку в нос. С ног не свалил, но юшка потекла. Потекла щедро. Инстинкты только мешали. Не давали ударам Коваля сделать то, что следовало. Падая от следующего удара, прилетевшего точнёхонько в лоб, Циба чувствовал, как распускается внутри тугой, душивший его узел. «Полегчало», – думал он, слизывая с разорванной губы кровь и землю.

И ещё думал о том, что Ковалю, с которым они лет десять ходят в одни и те же залы, наверняка всегда хотелось схлестнуться с ним на ринге понастоящему. Не сдерживаясь, без тормозов. Проверить, кто круче. Коваль обожал – по-настоящему. В юности с удовольствием ломал новичкам носы. В последнее время попритих, пообмяк. Но Циба читал по его глазам: хочет, очень хочет – интересно ему, кто же из них двоих круче. Хочет, но воздерживается: всё-таки старый друг.

«Прости и за это заодно, – подумал Циба, вставая и вертя головой в поисках Коваля. – И сейчас не дам тебе проверить. Бей уже так». Вкус собственной крови, хруст костей и гул в голове оказывали целебное действие. Каждый вонзившийся в него удар приносил облегчение. Он перестал уклоняться. Открывался навстречу ударам. Как совсем недавно Соня открывалась холодному ветру в его саду.

Он лежал пластом, и Коваль его больше не трогал. Коваля вообще не было рядом.

– Не успели мы. Не успели, Соня, – бормотал Циба, поднимаясь с земли.

К нему бежали, кричали, чтобы не лез, пихали его – прочь, убирайся прочь, ты и так нагадил достаточно. В круговерти испуганных и озлобленных лиц он попытался сосредоточиться на лице Вити – вот бы кого припечатать. Но они пихали, мешали поймать равновесие. Циба навалился, откинул их от себя. Подошёл к Ковалю, стоявшему лицом к Дону, к тлеющим вдалеке огням ночного Ростова.

– Прости, – прошепелявил Циба, не придумалось ничего другого.

На этот раз Коваль свалил его ударом в грудь.

Бил остервенело. Топтал и гвоздил, сосредоточенно сопя и похрипывая. Ему тоже мешали. Пытались схватить за руки, удержать, оттащить. Они всем мешали.

Вокруг скакали, захлёбывались лаем прибежавшие на шум заварушки собаки. Из-под их пружинящих о землю лап разлетались облака пыли.

– Не поверишь, у меня пыль – одно из ярчайших воспоминаний детства, – говорила Соня, отходя от только что прикрытого окна: на соседнем участке мастера принялись шкурить оштукатуренные стены, пыль полетела по всей улице.

В стакане, который держала Соня, покачивался апельсиновый сок. Бёдра её покачивались, когда она шла от окна. Душа его покачивалась. Это был один из тех редких случаев, когда на Соню нашло настроение поговорить.

– У нас в военном городке окна выходили на склон холма. Долгий такой, покатый склон. Сбегал до самой дороги. Летом на каникулах меня редко куда вывозили. Книжки все я быстро перечитала. Рисовать у меня плохо получалось. Сидела возле окна часами, смотрела, как проезжают по дороге машины. И за ними клубится пыль. Бывало очень красиво, когда солнце под нужным углом. Пыль тогда сверкала как бриллианты.

– Вот именно так? – рассмеялся он. – На сколько карат, Сонь?

– Не знаю, Цибочка. На миллион, наверное. На миллион карат.

Когда мир перестал падать и лишь тихонько сползал куда-то вбок, Циба открыл глаза. Он лежал на скамейке, на которую его отнесли Бычок с Витей – перед крайним коттеджем. Попробовал привстать. Не получилось, остановила серьёзная резкая боль вдоль всего организма. Его бурно вытошнило сгустками проглоченной крови. Кто-то подошёл, придерживал ему лоб. Женская рука. Проблевавшись, Циба тронул помогавшую ему руку в знак благодарности. Утёрся сгибом локтя.

– Сволочь ты, – вздохнула Катя, усевшись на качели перед лавкой. – Сволочь и дурак.

Циба молчал, соглашаясь. Говорить и не хотелось, и не моглось.

Боль сделалась вязкой, застыла студнем. В голову начала вползать трусость. Стал прислушиваться к себе: что поломано, каков итог. Коваль поработал над ним основательно. До носа таки добрался. Возможно, не один раз. Оба глаза заплыли. Рёбра, справа. Похоже, почки. И почему-то руки болтаются как плети.

– Зачем было ему говорить? Теперь-то зачем?

Качели нежно поскрипывали. Раскачиваясь, Катя вытягивала вперёд ноги, и Циба видел её дочерна испачканные землёй подошвы.