Большие и маленькие

Ее не гнуло книзу, как многих вокруг. Во взгляде – Люся стояла близко и не могла ошибиться – сгущалось то, чему не сразу нашлось название: решимость… торжественная решимость… упрямство… азарт… «Буду жить. Господи, буду жить».

Вся она была – нежданное возвращение к жизни: болела, уже заглядывала за край, но вот выздоровела, выздоровела, выздоровела. «Господи, я буду жить!»

Если бы Маша прижала сестру к стенке: «Знаю, о чем ты думаешь», – Люся ни за что бы не созналась. Отбивалась бы до последнего: «Ты с ума сошла?» Но никаких сомнений – теперь-то все прояснилось: Люся чувствовала это с самого начала, еще вчера. Во всем: в упругих жестах, в горящих темным пламенем глазах, в ровном, как шлифованный камень, голосе, что бы ни произносила Маша: «который час» или «Господи, помилуй», – во всем; не на виду, где-то очень глубоко, подспудно, пульсировало это стыдливое, но не имеющее сил таиться – облегчение.

Наверное, так бывает после стихийного бедствия, после теракта. Когда рядом кого-то в клочья – а тебя лишь слегка присыпало.

Повторяя слова молитв, печатая крестные знамения, Маша словно уходила – отсюда, от призывного баса священника, от летящих и ниспадающих голосов хора – в свою собственную драгоценную тишину.

Ольга пела прекрасно.

Люсе сделалось плохо, тоскливо. И она разревелась. Хлынуло – не было никакой возможности удержать. Чтобы не хлюпать носом, вытирала рукой.

Весь ужас случившегося – понимал ли его еще хоть кто-нибудь?

Эй! Погодите! Хоть кто-нибудь?

Священник, например.

Внушительный, рослый. Представила, как он ссутуливается, наклоняет шею, когда невелички вроде Машки подходят к нему: «Скажите, батюшка…»

Ольга, чрево которой родило сына, обменявшего жизнь на наркотик, горло которой рождает такие звуки – наверняка о жизни вечной, о чем еще… Кто ее знает, эту Ольгу… Ольга – большой секрет… Ольга может понимать все.

Но сама Маша – Маша, занятая дотошными хлопотами о загробной участи неверного супруга…

«Понимает ли сестра моя, Машка, Машуня, как страшно мне сейчас рядом с ней?»

Страшна, нестерпима оказалась благодарность выжившего. Того, кто, захлебываясь отчаянием, нащупал спасительную твердь и вцепился, каждой клеточкой ухватил – через «не могу», и больше не выпустил… кто благодарит невольно… отправляется в храм, чтобы просить: «Упокой, Господи, душу раба твоего», – но приходит и говорит: «Спасибо».

А раб божий Алексей считал, что может по-своему. Как-то… по-своему. Иначе. Своим путем.

Кто-то тронул ее за локоть, кто-то протянул носовой платок. Взяла, не оборачиваясь, поблагодарив кивком.

Служба у православных долгая, Люся успела успокоиться.

В какой-то момент ей показалось, она поступает нехорошо, оставаясь здесь, среди тех, кто так прочувствованно крестится и повторяет наизусть слова молитв – которых она не понимает почти. Ей было неловко от того, что она стоит с сомкнутыми губами. Боялась, что кто-нибудь смотрит ей в спину осуждающе. Возможно, тот же, кто подал ей платок. Оглянуться бы.

«Я же обманываю. Машку. Этих людей. Священника. Зачем я здесь?»

И напоминала себе строго – тоном, которым запрещают ныть: «Машка просила. Это важно для Леши. Для Леши сейчас все решается».

В руках у нее оказался заламинированный текст: «Верую во Единого Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли…» Теперь можно было повторять вместе со всеми.

После причастия – дождалась – то, зачем пришла. Поставила свечку за упокой Лешиной души, прочитала короткую молитву с таблички на стене под распятием. Маша стояла рядом, тоже выпрашивала прощения Лешиных прегрешений, вольных и невольных.

Подумала: «Нет, нельзя так, протокольно. С таблички. Нужно, чтобы изнутри». Расстроилась. Хотелось добавить от себя, хотя бы слово. Прилепить в уголок. Как нарисованное от руки сердечко под выверенные официальные фразы. Потому что… это может привлечь внимание… наверное… если Он действительно есть – может привлечь внимание.

«Лешенька, Лешенька», – только и пришло ей на ум.

Она вышла во двор. Уселась на лавку.

Выжата – до капли.

Первая служба, выстоянная от начала до конца. До сих пор заходила в церковь, когда тянуло. Тянуло в приступах одиночества. Не так уж и редко, в общем. Господь ее был прост и доступен по первому требованию. «Слушай, у меня – ну, полный кошмар. Можно зайду?» Просила. Всего, что просят обычно.

Подошла Маша.

– Подожди немного, ладно? Пойду помогу прибраться.

И вернулась в церковь, а Люся осталась ждать ее на лавке.

За оградой разгуливали голуби. Склевывали хлебное крошево с асфальта. Грузные. Переваливались с ноги на ногу, как колченогие тучные бабки. Энергично глотали, приходя в движение от головы до хвоста. Голуби скоро надоели, принялась разглядывать церковь. Белые стройные стены, сверкающие купола. Маша сейчас там, внутри. Помогает прибраться.

– Оленька, сохрани Господь, – послышалось со стороны ступеней. – Как ты сегодня пела! Ты всегда чудесно поешь. Но сегодня…