Большие и маленькие

– Ну, что ты, Андрюш.

– Я бы так обрисовал: самого себя слишком много, и некуда приложить… а Маша, когда настал такой этап… ну, у всех настает… привычка, все такое… вот… она, вместо того чтобы помочь ему… ну, сжигать топливо… – Осекся, принялся подбирать слова, да так и не подобрал. – Сложно сформулировать…

Помолчали по-новому. Приложились к чашкам.

Спросил, смущаясь:

– Так у тебя с ним…

– Что ты! – Махнула рукой непринужденно. – Была тихонько влюблена. Ну и взросление, шепот натуры, вот это все… Покурим?

– Фух! А то я уже подумал…

– Нет-нет. Это не наша история.

– Так я и думаю…

Вышли во внутренний плющом заросший дворик. Воробьи шумно разлетелись.

– Ты и с Оксаной знаком?

– Знаком, – ответил нехотя, протягивая горящую зажигалку.

Дал прикурить Люсе, прикурил сам.

– Машу жалко, конечно. Машу жалко.

Аккуратные мусорные жбаны, черный кот с кривым надломанным хвостом. В распахнутых воротах поблескивала на солнце река.

– Но ей жалость ничья, похоже, не нужна, – сказал Андрей вопросительно и посмотрел на Люсю.

Подтвердила:

– Не нужна.

– Немного другой ее себе представлял. Мы редко с ней виделись, честно говоря.

Люся начинала скучать – показалось, Андрей не скажет больше ничего, вытряс себя всего, до крошки. Он сказал:

– Мне рядом с Машей как-то не по себе.

– Почему?

Оглянулся – будто проверил, не подслушивает ли кто.

– Как-то… кажется, она вся еще там… В Лешиной измене…

Кот зевнул. Упруго дрогнула ленточка языка.

– Любила его очень, да?

Не дождавшись ответа, замолчал. Затянулся, выдохнул дым вверх, в липовые ветви.

В глазах у Люси плыло. Что-то нужно было с этим делать. Со всем этим, вываленным в кучу. Андрей, конечно, вряд ли сделает первый шаг. Да и время. Время изматывало.

Уронила сигарету себе под ноги.

Вцепилась, не соизмерив – разбила ему губу. Сквозь табак проступил солоноватый привкус крови.

«Ну, все, все, прости, сейчас, сейчас будет нежно… Милый мой».

Люся с Ольгой накрывали на стол. Ольга вновь была молчалива, как в первый день. Люсю это не тяготило. Спустится с хоров, выйдет из церкви – на какое-то время становится разговорчива, даже болтлива. Потом затихает и молчит, расходует слова скупо, как последние рубли, на самое необходимое.

Обронила, пока расставляли посуду:

– Катя снова, значит, из дома на целый день?

Вздохнула. Тишина. Тарелка снята со стопки, протерта полотенцем, ложится на скатерть. Вилка, ложка, нож.

Люся понимала – это странно: уж очень они разные, начни копаться – во многом полярные. Но она приноровилась понимать Ольгу с полуслова. Научилась дослушивать то, что следовало после слов. Частенько молчанию препоручалась самая суть. Сейчас, например, Оля имела в виду: «Катя снова из дома ушла. Могла бы, кажется, и воздержаться на девять-то дней». Осуждение, в котором больше жалости: глупышка, что же ты делаешь.

Люся видела мельком Вову. Подвозил Катю до дома на своем мотоцикле. Хорошо сложен. Поджарый, длинноногий, плечистый. Симпатичный – если бы не нарочитый подростковый вызов, слепленный, казалось, раз и навсегда, на все случаи жизни. Подождал, пока Катя слезла, чмокнула на прощанье – и рванул с места, обдав любимую клубами пыли.

Ольга здесь не из-за Маши – догадалась Люся.

Достаточно было однажды перехватить ее взгляд, брошенный на Катю, услышать этот горький материнский вздох… мурашки по коже…

К Кате не лезет. Не дотронется, лишний раз не заговорит, не посмотрит. Ей, кажется, и не надо. Держится в сторонке – но в присутствии Кати под беззвучной бесцветной оболочкой что-то большое и мощное, дрогнув, приходит в движение. А когда настанет время, так же молча удалится из Машкиного дома. Иногда, не слишком часто, чтобы не вспугнуть, будет заглядывать в гости – делая вид, что от нечего делать.

Маша не замечала. Маша умела не замечать.

Так и жила Ольга – вприглядку. Случалось, с Люсей позволит себе обронить слово, другое. Люся пыталась было понять, что это – особое ли доверие; так и не преодоленное, даже в храме не избытое, одиночество, или Ольга считала, что пришлой сестричке такого все равно не углядеть, и можно расслабиться. Как бы то ни было, Люся не обижалась: Ольга жалела Катю, Люся жалела Ольгу. Понимала, быть может, как никто другой никогда не поймет. Откуда было знать Ольге, что пришлая сестричка тоже пожила когда-то чужим – молчком, вприглядку.

В открытое окно послышались голоса: возвращались из церкви.

Люся с Ольгой вышли во двор, прихватив каждая по полному ведру и ковшику, сливать гостям на руки. Полотенца кухонные, специально купленные, с фольклорными петушкам. Ольга ездила за ними в город.

Запертый в будке Мальчик принялся колошматить хвостом и вдруг заметался, забился. Так впечатывался в стенки, в крышу, в решетку, что тяжелая дощатая конура ходила ходуном. Каждого гостя встречал оглушительным лаем. Маша несколько раз заглядывала в открытые ворота во двор, чтобы прикрикнуть – но Мальчик на нее не реагировал. Не заходила, что-то ее держало там, за забором. Оттуда долетали сдавленные голоса – Машкин и чей-то мужской.

Андрей был с женой. Приятная, оценила Люся. Голубые глаза. Но слегка оплывшая.