Большие надежды (без указания переводчика)

Мнѣ было уже большимъ утѣшеніемъ пожать ему при этомъ руку и продолжать нашу прогулку по ковру, будто онъ своимъ совѣтомъ на сколько-нибудь подвинулъ дѣло.

— Ну, Гербертъ, сказалъ я; что касается до того, чтобъ вывѣдать у него подробности его жизни, то, мнѣ кажется, на это нѣтъ другаго средства, какъ прямо попросить его разсказать свою исторію.

— Да. Спроси его, сказалъ Гербертъ: — за завтракомъ, по утру. Потому-что, прощаясь съ Гербертомъ, онъ объявилъ, что прійдетъ къ намъ завтракать.

Съ этими планами, въ головѣ мы улеглися спать. Мнѣ снились самые дикіе сны о немъ, и я проснулся на другое утро, вовсе не освѣжившись сномъ — все съ тою же мыслію въ головѣ, что его поймаютъ, какъ бѣглаго ссыльнаго. На яву эта мысль не повидала меня ни на минуту.

Онъ пришелъ въ назначенное время, вынулъ свой ножъ и усѣлся у накрытаго стола. Онъ только и говорилъ о томъ, какъ «его джентльменъ покажетъ себя настоящимъ джентльменомъ», и совѣтовалъ мнѣ приняться поскорѣе за бумажникъ, который онъ мнѣ передалъ. Онъ смотрѣлъ на наши комнаты и на свою квартиру, какъ на временное помѣщеніе, и совѣтовалъ мнѣ немедля пріискать «уголъ по-важнѣе», изъ Гейдъ-парка, гдѣ бы и ему найти «привалъ», въ случаѣ нужды. Когда онъ окончилъ свой завтракъ и обтиралъ свой ножъ объ ногу, я сказалъ ему безъ малѣйшаго предисловія:

— Послѣ того, какъ вы ушли вчера вечеромъ, я разсказалъ моему другу о томъ, какъ вы боролись во рву съ незнакомымъ мнѣ человѣкомъ, когда мы подоспѣли съ солдатами. Помните?

— Помню ли? сказалъ онъ: — я думаю, что такъ!

— Намъ бы хотѣлось узнать поболѣе о васъ и о томъ человѣкѣ. Странно ничего не знать о немъ, и въ-особенности о васъ, кромѣ-того, что я могъ разсказывать вчера. Теперь, кажется, если когда время услышать отъ васъ подробности вашей жизни?

— Ну! сказалъ онъ, подумавъ немного. Помните-жъ, что вы присягали, пипинъ товарищъ.

— Разумѣется, возразилъ Гербертъ.

— Чтобъ я ни разсказалъ, продолжалъ онъ: — присяга остается присягой.

— Извѣстно, подтвердилъ Гербертъ.

— И не забудьте, что все, чтобъ я ни сдѣлалъ, я загладилъ своимъ трудомъ.

— Такъ, такъ!

Онъ вынулъ свою черную трубку и хотѣлъ было набить ее, но потомъ раздумалъ, опасаясь, вѣроятно, чтобъ куреніе ему не помѣшало разсказывать. Онъ спряталъ въ карманъ свой негрскій табакъ, прицѣпилъ трубку въ пуговицѣ сюртука, положилъ руки на колѣни и, сурово посмотрѣвъ нѣсколько времени на огонь, началъ свой разсказъ.

XLII

— Милый мой мальчикъ и пипинъ товарищъ, я не стану распространяться, разсказывая мою жизнь, словно пѣсню или сказку какую; но чтобъ изложить ее коротко и ясно, разомъ передамъ ее въ немногихъ словахъ. Въ тюрьму и изъ тюрьмы, въ тюрьму и изъ тюрьмы, въ тюрьму и изъ тюрьмы — вотъ и вся жизнь, вся моя жизнь до-тѣхъ-поръ, пока я не сошелся съ Пипомъ и меня не отправило за море.

Я все испыталъ, развѣ-что не отвѣдалъ висѣлицы. Меня прятали, словно дорогое сокровище; меня таскали туда и сюда, изгоняли то изъ одного города, то изъ другаго; сидѣлъ я въ рабочемъ домѣ, били меня, мучили и гоняли. Я не болѣе васъ знаю о мѣстѣ своего рожденія; я впервые запомню себя въ Эссексѣ, гдѣ я воровалъ рѣпу для утоленія голода. Кто-то пустился за мной и, сильно побивъ меня, наконецъ отпустилъ. Я зналъ, что меня зовутъ Магвичъ, а крещенъ былъ Авелемъ. А какъ я это узналъ? да въ родѣ того, какъ узналъ, что птицу въ лѣсу зовутъ, какую воробьемъ, какую синицей.

Сколько могъ я замѣтить, не было человѣка, какъ бы ничтоженъ онъ ни былъ, который, завидѣвъ молодаго Авеля Магвичъ, не избѣгалъ бы его, не прогонялъ, или не билъ бы его. Меня сажали въ тюрьму, сажали до того часто, что я рѣшительно выросъ въ заключеніи.

Такимъ-образомъ случилось, что хотя я былъ маленькимъ, несчастнымъ, оборваннымъ существомъ, достойнымъ сожалѣнія (впрочемъ, я никогда не видалъ себя въ зеркалѣ, ибо зналъ очень-немногіе дома, гдѣ бы таковыя водились); меня уже считали всѣ неисправимымъ. «Вотъ самый закоснѣлый (говорили тюремщики посѣтителямъ, указывая на меня): онъ, можно сказать навѣрно, всю жизнь проведетъ въ тюрьмѣ». Потомъ посмотрятъ на меня, а я на нихъ. Иные щупали мою голову; лучше, еслибъ пощупали мой желудокъ; другіе давали мнѣ нравоучительныя книги и говорили рѣчи, которыхъ я не могъ понять; толковали что-то о дьяволѣ, но что мнѣ было до дьявола? Мнѣ необходимо было набить себѣ брюхо — не такъ ли? Я, кажется, снова выразился грубо; но не безпокойтесь, мой мальчикъ и пипинъ товарищъ, я знаю, какъ должно вести себя при васъ: я болѣе не стану грубо выражаться.