Большие надежды (без указания переводчика)

Когда насъ привели въ судъ, я замѣтилъ, какимъ джентльменомъ смотрѣлъ Компесонъ, съ завитыми волосами и съ бѣлымъ носовымъ платкомъ, и какимъ несчастнымъ я выглядывалъ. Когда началось засѣданіе и опрашивали свидѣтелей, я замѣтилъ, какъ тяжело падали на меня всѣ улики, едва касаясь его, я всегда былъ впереди, и потому меня легко могли присудить, оттого что, казалось, будто я все дѣлалъ и всегда получалъ деньги, всю прибыль. Но когда началась защита адвоката, я яснѣе распозналъ въ чемъ дѣло. Адвокатъ Компесона началъ: «Милорды и джентльмены, вы видите, что стоятъ рядомъ два человѣка, которыхъ ваши глава ясно могутъ различить: Одинъ изъ нихъ, младшій, получилъ хорошее воспитаніе, и слѣдуетъ съ нимъ согласно съ этимъ поступать; другой, старшій, безъ всякаго воспитанія, и съ нимъ поступать слѣдуетъ сообразно съ его качествами. Младшій, рѣдко или даже почти не замѣченъ въ мошенничествѣ и здѣсь только по подозрѣнію, старшій былъ часто обвиняемъ въ плутняхъ и постоянно найденъ виновнымъ. Можете ли вы сомнѣваться, что здѣсь одинъ только виноватъ, а если оба, то кто изъ нихъ болѣе виновенъ?» А когда стали описывать нашу прежнюю жизнь, то вывели, что друзья и товарищи Компесона состояли въ такихъ-то должностяхъ, что его многіе знали членомъ такихъ-то клубовъ и обществъ, и все въ его пользу. А меня развѣ не присуждали уже въ прежніе годы, развѣ меня не знали всюду, какъ негодяя? Когда пришлось намъ лично говорить, Компесонъ сталъ держать рѣчь, по-временамъ поднося къ лицу носовой платокъ, включая въ нее даже стихи — я же ничего не могъ сказать какъ: «джентльмены, этотъ человѣкъ, что стоитъ рядомъ со мною величайшій мошенникъ.» Когда объявили рѣшеніе суда, я узналъ, что Компесона участь смягчили, въ уваженіе его прежде хорошей жизни и худаго общества, въ которомъ онъ находился послѣднее время; меня же признали виновнымъ во всемъ. Тутъ я сказалъ Компесону: «Какъ-только выйдемъ отсюда, я тебѣ черепъ размозжу!» Компесонъ просилъ судью о защитѣ, и потому поставили двухъ тюремщиковъ между нами. Его присудили къ семилѣтнему заключенію, а меня въ четырнадцатилѣтнему и судья изъявилъ сожалѣніе о немъ, а обо-мнѣ замѣтилъ, что «я старый грѣшникъ, и что не только никогда не исправлюсь, но стану еще хуже.»

Внутреннее волненіе Провиса все возрастало, но онъ имъ наконецъ совладалъ и, тяжело вздохнувъ раза два, иротянулъ мнѣ руку, говоря: «Я не буду грубъ», мой милый мальчикъ; онъ до-того разгорячился, что долженъ былъ обтереть платкомъ лицо, голову, шею и руки, прежде чѣмъ могъ продолжать.

— Я сказалъ Компесону: размозжу ему голову, призывая Бога въ свидѣтели. Насъ назначали на работу на одномъ и томъ же пантонѣ, но я, какъ ни старался, не могъ поймать его. Наконецъ, подкараулилъ я его и, подбѣжавъ сзади, ударилѣ до щекѣ, чтобы заставить его оборотиться и удобнѣе размозжить ему голову, но меня замѣтили и схватили. Арестантская на этомъ понтонѣ не слишкомъ была надежна для человѣка, хорошо знакомаго съ этими заведеніями и умѣвшаго отлично плавать и нырять. Я убѣжалъ на берегъ и скрывался между могилами, завидуя тѣмъ, это лежалъ въ нихъ, пока не встрѣтилъ моего мальчика.

Онъ взглянулъ на меня въ выраженіемъ такой привязанности, что мнѣ стало дурно, хотя я и чувствовалъ большую къ нему жалость.

Мальчикъ мой сообщилъ мнѣ, что Компесонъ скрывался въ болотахъ. Ей-Богу! кажется, одинъ страхъ опять встрѣтиться со мною заставилъ его бѣжать, не зная, что я уже на берегу. Я, наконецъ, затравилъ его и размозжилъ ему лицо. «Теперь, сказалъ я, не заботясь о собственной участи, не могу ничего хуже выдумать, какъ притащить тебя назадъ на понтонъ.» И дѣйствительно, собирался исполнить свое намѣреніе, когда помѣшали солдаты.

Разумѣется, ему стало отъ этого еще лучше — его всѣ считали хорошимъ человѣкомъ. Говорили, что онъ бѣжалъ только со-страху, чтобъ избавиться отъ моихъ побоевъ и угрозъ и потому его слегка наказали. Меня же заковали въ цѣпи, снова судили и сослали на всю жизнь. Но я не остался тамъ на всю жизнь, милый мальчикъ и пипинъ товарищъ, иначе вы не видали бы меня здѣсь.

Онъ по прежнему обтерся, медленно вынулъ изъ кармана свертокъ табаку, вытащилъ трубку изъ петли жилета, набилъ ее и закурилъ.

— Онъ умеръ? спросилъ я послѣ нѣкотораго молчанія.

— Кто умеръ, мой мальчикъ?

— Компесонъ.

— Если онъ еще живъ, то на-вѣрное думаетъ, что я умеръ, грозно произнесъ онъ. Я ничего болѣе о немъ не слышалъ. Гербертъ въ это время писалъ карандашемъ на переплетѣ книги, а тутъ слегка придвинулъ ее ко-мнѣ, пока Провисъ курилъ, глядя на огонь. Я прочелъ:

Молодаго Гавишамъ звали Артуромъ, а Компесонъ тотъ самый, что прикидывался любовникомъ миссъ Гавишамъ.

Я закрылъ книжку, утвердительно кивнулъ Герберту, и затѣмъ спряталъ эту книгу: но никто изъ насъ не проронилъ ни слова и мы оба продолжали смотрѣть на Провиса, пока онъ курилъ у камина.

XLIII