Большие снега

Полдень. Небо распахнуто, как окно.
Зной ужасен, как долгострой, в котором уже не живут и совы.
Ветер, будто трубу, пронизывает давно
вечный город, и дальше летит, расшатывая основы.

Эта злая туманность и есть Нью-Йорк.

Шифер медленных крыш. Рябь на Гудзоне.
Кто поет о любви, а кто об озоне.
А в общем —
торг.

Жар чужого огня.

Ухожу из тоски, как из чеченского плена.
Я не вижу Бога в пределах своей Вселенной,
но и он, конечно, не видит меня.

Сохо. Полдень. Полотна у серой стены.

Два еврея, француз, и русская Нина.
Душный воздух стоит над городом, как плотина,
ничто не стоит своей цены.

Я спокоен. Толпа не пугает меня. Идиот,

я считаю, что время мое еще не совсем упущено.
Что цитировать? Бродского? Или все-таки Пушкина?
Мы не в Сотби, но все поставлены в лот.

Оттого и щемит мое сердце. Гвоздь

жесткой боли торчит, постанывает изгублено,
как сладкие колокольца на доме Любина,
названье которых запомнить не удалось.

Заметки на полях

И все-таки судьба угомонилась,
пусть ненароком, будто невзначай,
она сменила божий гнев на милость,
а горечь соли – на крепчайший чай.

И за тоску потерь и одиночеств

я награжден, как и хотелось мне,
признаньем женщин, ласковых пророчиц,
что втайне славу предрекали мне.

Теперь я знаю, мне хватило силы,

никто не скажет, как не о бойце.
Бессилие, что так вчера бесило,
оставило лишь тени на лице.

И задыхаясь, зная, так бывает,

я повторяю давнюю строфу:
«От радостных вестей не умирают,
а горестные я переживу».

Художник

Художник, написавший дивный лик
своей жены, давно с женой развелся.
Он странствовал,
искал,
любил,
боролся.
Ему под сорок,
он уже старик.

Всего достигнув, он живет в глуши.

Забыты надоевшие тирады
о вечном нетерпении души.
Он просто добр, и этому все рады.

Он бродит по дорожкам.

Дрогнет лист —
он восхищен.
Он слушает, как птица
поет и плачет.
Хочется молиться
тому, что мир и трепетен, и чист.

И все-таки бывает, что рука

вдруг ноет, ноет, тянется то к листьям,
то к лужам (в них проходят облака),
то, обречено, к выброшенным кистям.
И сердце начинает замирать:
взять кисть, вернуть любовь и наслажденье,
вернуть давно ушедшее виденье,
воскреснуть! —
и блаженно умирать.

Но он молчит.

Он все узнал давно.
Не пламя в нем, а только трепетанье.
И все-таки томит его желанье —
Вновь женщину вернуть на полотно.

Как жаль, он написал ее давно.

Большие снега