Наследник Гумилева и Ахматовой,в лесу, где тропы выбиты сохатыми,под крышей деревянного сараялежал я, ничего не понимая.Махорочные струи, извиваясь,в небритую щеку меня лизали,и плавали, густые и бесшумные,как плавают меж сосен тени лунные.«Тяни, братишка!» – требовали плотники,друзья мои, герои и колодники,все видевшие, знавшие, умевшиеи за год мне до смерти надоевшие.Я пил малину с водкой, и, отчаясь,все это запивал грузинским чаем,и хлеб жевал с привычным отвращеньем, —о, только бы приблизить возвращенье!Как долго от тебя ни слов, ни писем!Как подло мне сквозняк тебя расписывал!Как нудно шелестели снегопады,свершая свои мутные обряды!Я засыпал с дымящей сигаретой,и в сны мои врывался темный ветер,злорадствовал: теперь не отыграться,не дотянуться, не коснуться пальцев,губами на ночь перечтя ресницы,когда тебе задумчиво не спится.Но хуже, было хуже, когда жалостьв ночные сны непрошено являлась,юродствовала, плакала, просила:«Осина умирает некрасиво,раскинув растопыренные лапы,дрожа и задыхаясь на лету;ты хочешь повторить ее паденье? —мне жаль тебя. Решайся. Из деревник друзьям, к стихам, и к ждущей иль не ждущей,решайся,и тебя я уведу!»…а за окном дробились и кололисьрозеточки мерцающих снежинок,и стыли на заборах злые пятназамерзшей человеческой мочи.Над речкой, окруженной, будто глетчер,моренами берез и стылых кедров,бесшумными каскадами струился,синел и испарялся лунный свет.В его глубоких ласковых разводахмелькали тени – призрачно, прозрачно —и так же непонятно исчезали,чтоб снова появиться над рекой.Над лесом поднималась крыша школы,в которой ничему нас не научат,но в окнах школы билось злое пламя —впервые посмотреть на этот мир.Под вечер дымкой покрывало снежнойдома, дороги; уходя на берег,я видел камни, между ними биласьи клокотала черная вода.Криноидей сияющие сколыпесчаник светло-серый испещряли,как буквы, – те, что ты не нашептала, —они остались в камне навсегда.Я вырвался. Но что теперь мне надо?Улыбку? Шепот? Ласковые руки?Иль вечное терзание работы?Не знаю…