Большое кочевье

Ему кажется, что он по-прежнему бежит, а он давно уже бредет судорожными рывками, точно водолаз по морскому дну. Застывшая одежда сковала его движения, и он, догадавшись об этом, приостановился, с трудом выдернул примерзший к ножнам нож, разрезал телогрейку под мышками, на локтях, затем сделал два надреза на брюках возле колен. Идти стало легче, но сделалось холодней: жгучий холод сжимал тело все туже и туже, бесчисленные острые коготочки то здесь, то там впивались в кожу. «Это хорошо, — удовлетворенно отметил он, прислушиваясь к себе. — Боль чувствую — это хорошо».

Он чувствует боль, ощущает всей своей кожей холодные складки твердой, как жесть одежды, ясно видит перед собой лыжный след, деревья, морозный туман над рекой и красное солнце над белыми вершинами сопок, но шаг его слишком медлен, а силы на исходе, он слышит удары сердца и чувствует на губах солоноватый привкус пота.

— Буду жить! Буду! — точно споря с кем-то, яростно твердил он, бросая свое тело в холодное бездушное пространство. Но вот уже ноги точно чугунные колонны — он больше не в силах сдвинуть их. Это испугало его, он упал на колени и пополз на четвереньках с такой торопливостью и с таким чувством, как будто хотел оторваться от какого-то страшного, беспощадного преследователя. Он полз на четвереньках по лыжне, как зверь, исступленно бормоча:

— Не-ет, я дойду, не-ет, дой-ду-у-у.

Наконец он уже не смог передвигаться и на четвереньках, и тогда он пополз, то и дело тычась лицом в подмерзшую лыжню и ничего не видя, кроме этой широкой белой лыжни.

— Не-ет, дойду, дойду-у-у… — все повторял и повторял он упрямо и зло.

Трудно было поднимать голову, и он не поднимал ее, экономя силы, полз вперед, зная, что палатка уже рядом, потому что лыжня пересекала оленью шахму. Здесь Кодарчан рубил для палатки жерди, на лыжне крошево лиственничных веток, стесанная топором кора. Остро запахло золой и каленым железом. «Дойду, дойду…»

Вот на снегу лежит цветастая полоска алыка, полоз нарты, связка капканов, желтеют впереди щепки, рядом поленница, лиственничная недопиленная чурка с воткнутым в нее топором, от нее до входа в палатку три шага. «Дойду-у-у…»

Но полог палатки наглухо застегнут и придавлен внизу толстым поленом. Палатку ему конечно же не расстегнуть. Он с трудом отодвинул полено, поднял низ палатки, подсунул под нее голову и пополз, пополз в спасительное ее нутро, к спасительной печке. Быстрей разжечь ее… Только огонь спасет его…

Перед печкой кучерявые сухие стружки — «тураки будул», мелко колотые лучины, тонкие поленья, все сухое, все аккуратно сложено, а наверху коробок со спичками — таков обычай охотников — оставлять у печки сухую растопку. И Родников поступал так же, как и другие пастухи и охотники. Вот и сегодня он сделал тураки будул, но сделал их как повинность, как дань обычаю…

Зубами он содрал с руки шарф, негнущимися, точно зубья граблей, пальцами взял спички, отложил коробок в сторону, и лежа на боку, стал неловко заталкивать в печь вначале два толстых полена, между ними стружки, на стружки тонкие лучины, на лучины — поленья. Все! Теперь можно разжигать. Но не так просто открыть закоченевшими пальцами коробок со спичками. А в этих спичках сейчас заключена его жизнь, если их не удастся зажечь — все может кончиться…

Помогая себе зубами, он выдвинул коробок, спички рассыпались, но это не страшно. Вот они лежат перед глазами. Он с трудом ухватил сразу пучок спичек, иные были перевернуты торцами к терке, но это уже не важно, главное сейчас, чтобы хоть одна из спичек вспыхнула. Он медленно чиркнул спичками по терке. Спички не вспыхнули, а две из них выпали. Сжав оставшиеся крепче, вновь чиркнул. В нос ударил острый спасительный запах горящей серы. Скорей трепетный огонек к стружкам! Он бережно приблизил слабый трепещущий огонек к стружкам, и они мгновенно вспыхнули. «Ах, как славно, славно!» Кто же так говорит? Ах, да это же бабка Акулина так говорила — это ее словечко, славное словечко, волшебное, счастливое словечко!

Пламя весело затрещало! Теперь оно не потухнет…

Он медленно закрывает дверцу, кладет руки на пока еще холодную печь, но она очень быстро нагреется, ведь железо тонкое, а дрова лиственничные, сухие, жаркие. Вот она уже нагрелась, запарила, теплом потянуло от нее, запахло горелым железом. Припекло ладони, он чувствует боль — это хорошо, это очень хорошо! Он убрал руки с раскалившегося железа и стал греть их, тихонько растирая, на расстоянии от нее. Вскоре пальцы отогрелись, стали послушными, но зато было у него такое ощущение, точно под ноготь каждого пальца воткнули по игле — острая жгучая боль сводила скулы, но он даже пытался улыбаться.

«Ничего, ничего, это хорошо, это очень хорошо, — удовлетворенно думал он. — Руки целы, а что с ногами? Я их чувствую, надо скорей раздеться и растереть их».