Большое небо

Как-то все решили, что материны вещи Гарри не нужны. Может, у него поэтому так мало воспоминаний. К чужой истории нас привязывают вещи. Заколка, туфля. Такой как бы талисман. (Слово, которое он выучил недавно, пост-Рискинфилд.) Сейчас до Гарри дошло, что тогда он видел сестру матери в последний раз. «Они не дружили», – сказал отец. А вдруг так будут говорить про Гарри и Каррину, когда они вырастут? Лучше бы нет. В мире Гарри было так мало людей, что он намеревался держать их всех как можно ближе. «Мир Гарри». Это что будет за аттракцион? Никаких вампиров, конечно, и пиратов тоже не надо – только куча книг, и пицца, и телик. А что еще? Кристал и Каррина. А мать? Долг велит воскресить ее в своем «Мире». А вдруг она тогда будет зомби? И как она поладит с Кристал? Гарри сообразил, что забыл посчитать отца. Как отец справится с двумя женами? И еще, конечно, есть Кулема – придется, видимо, выбирать между ней и Брутом. Et tu, Brute[126], подумал Гарри. Он играл Порцию, жену Брута, у мисс Рискинфилд во «внегендерной» постановке «Юлия Цезаря». Эмили с наслаждением играла Цезаря. В душе она диктатор. Того и гляди без мыла влезет в его фантазийный «Мир». Гарри вполне сознавал, что рассудок у него потихоньку расшатывается.

– Ни в чем себе не отказывай, – сказал Соня, прервав эти размышления.

Например, в чем себе не отказывать? – не понял Гарри.

– У него не гримерка, а яма помойная.

К своему немалому стыду, Гарри сообразил, что о смерти Баркли уже успел забыть.

– Это точно, – согласился он. – Кто там будет после мистера Джека, тот не обрадуется. А уже нашли кого-нибудь?

– По слухам, хотят залучить Джима Дэвидсона[127]. Но к дневному представлению не успеют. Твой покорный закроет амбразуру. Гвоздем программы буду, а, мась?

А раньше Соня бывал гвоздем программы?

– Ой, да, но, знаешь, говенные кабаре, говенные гей-клубы, говенные девичники. А теперь – та-даам! – говенные «Чертоги».

– Лучше, пожалуй, так, чем умереть, – сказал Гарри.

– Необязательно, мась. Необязательно.

В гримерной пахло табаком, хотя курить в театре строго запрещалось, а в одном из ящиков туалетного столика Гарри нашел забитую окурками пепельницу – пожароопасность в худшем виде. Полупустая бутылка джина собственной марки супермаркета «Лидл» спрятаться даже не пыталась. Гарри глотнул в надежде, что джин либо взбодрит его, либо успокоит – либо то, либо это, он сам не понимал, как себя чувствует. Он никогда не употреблял наркотики, разве что тяжку-другую чужого косяка на вечеринке (и его мутило), но теперь понимал, отчего столько народу в школе что-нибудь да употребляет – не Гермионы, впрочем, эти к «злоупотреблению веществами» относились пуритански, как и ко всему прочему. Сейчас Гарри отчаянно хотелось чем-нибудь замазать воспоминания о прошедших сутках.

От вчерашних похождений с Пинки и Приколом голова шла кругом. А теперь, после внезапной смерти Баркли сразу после похищения Гарри, все стало неопределенным и скользким, словно мир слегка перекосился. То и дело в голове вспыхивали картины вчерашнего ужаса. Блядь, да знаю я, как тебя зовут. Во рту до сих пор тошнотворный вкус «Айрн-брю». В следующий раз, когда Гарри услышит «Отпусти», у него, вполне вероятно, взорвется голова. Это, наверное, ПТСР какой-нибудь. И никто даже не попытался внятно объяснить, что это было, почему двое весьма неприятных людей выдернули Гарри и его сестру из их жизни и держали под замком в старом трейлере. Ради чего? Ради денег? Они требовали у Кристал или у отца выкуп? А если так, сколько стоят Гарри и Каррина, интересно знать? Или, говоря точнее, сколько стоит Каррина? («Бесценные – вы оба бесценные», – сказала Кристал.) Почему никто не вызвал полицию? И что за человек тусил с Кристал?

Неравнодушный очевидец, сказал он. Я помогал твоей мачехе вас искать.

Ты сам себя нашел, сказала Кристал. Говоря строго, нашел его человек в серебристой машине («Залезай, Гарри»), но понятно, про что она. Их попытаются похитить снова? А что будет с Карриной, если заберут только ее и некому будет делать вид, что все это – просто невинная игра? Некому рассказать ей про Золушку и про Красную Шапочку и все прочие сказки, которыми Гарри развлекал вчера сестру. Некому устроить «долго и счастливо» в конце.

Гарри сел на табурет и уставился в зеркало. Странно, что Баркли был здесь вчера, сидел за этим самым туалетным столиком, смотрел в это самое зеркало, обмазываясь базой, а теперь зеркало опустело, что похоже на название романа Агаты Кристи. На посту в «Мире Трансильвании» прошлым летом Гарри прочел их все.

Он решил, что совсем на себя не похож. Зато отражение у него есть, что утешительно. Он не Баркли – он хотя бы не живой мертвец.

У Джексона Броуди была собака – старая лабрадорша с мягкими ушами. Гарри не понял, отчего эта собака вдруг пришла на ум – видимо, по ассоциации с Брутом и Кулемой, – и еще загадочнее, отчего при мысли о старой лабрадорше он ни с того ни с сего разрыдался.