Большое небо

– Я вижу только «Скарборо ньюс», заметке сто лет. «Белые березки» – раньше был дом престарелых, закрыли после какого-то скандала, и потом, кажется, еще был суд. Жестокое обращение с пациентами, условия не отвечают требованиям, ля-ля-тополя. У заведения давняя история – изначально было психбольницей, образчиком викторианских реформ. Есть основания думать, что больница стала прототипом психиатрической клиники, где держали Ренфилда. Ренфилда?

– Персонаж «Дракулы» Брэма Стокера, – сказала Реджи.

– А, точно, тут дальше написано. «Визит Брэма Стокера в Уитби вдохновил его на…» Ля-ля и снова тополя. Это недалеко – давай заедем? Хотя мы тут решительно ни при чем, и Марриот устроит нам выволочку, если решит, что мы тут самовольничаем.

– Да мы глянем по-быстрому – что плохого-то? – сказала Реджи.

– Ничегошеньки. Мы мухой – в пять минут уложимся.

Быть волком

К тому времени, когда сквозь тонюсенькие занавески просочились первые лучи солнца, у Винса от бессонницы уже пересохли глаза. Рассветный хор выкрутил громкость до максимума, даже не дождавшись рассвета. Кто-то должен побеседовать с этими птицами насчет распорядка их выступлений. Удивительно, что здесь вообще водятся птицы. Интересно, им приходится орать громче, чтобы слышать друг друга в грохоте игровых автоматов? Интересно также, заснет ли Винс когда-нибудь нормально? Всякий раз, закрывая глаза, он видел ее. Девушку.

Вчера он провел внутри пять минут – ему хватило. За дверью оказался вестибюль со следами прежней жизни «Белых березок», какого-то заведения для престарелых, – пожарные двери, указатели «Выход», пара древних инструкций по технике безопасности: так и так, закрывайте двери, ведите учет посетителей. На стене – обмякшая бумажка с отпечатанной на машинке просьбой к волонтерам помочь с организацией пикника в Пизэм-парке и потрепанный временем плакатик с объявлением о «летнем празднике», украшенный (дурно) нарисованными от руки воздушными шарами, лотерейными билетами, тортом. При мысли о том, как растерянных сенильных стариков, точно детей малых, развлекают шариками и тортом, Винс впал в тоску еще чернее обычного. Хотя, казалось бы, куда чернее? Но лучше с утеса рыбкой, чем доживать в таком вот заведении до последнего огрызка своей жизни.

Винс толкнул пожарную дверь с армированным стеклом и очутился в коридоре первого этажа. Вдоль коридора двери, и все закрыты, кроме одной – она распахнута, словно приглашает внутрь. В тесной палате – две старые больничные койки с голыми грязными матрасами.

А обитательница всего одна, девушка. Девушка безжизненной кучкой валялась на полу под одним из зарешеченных окон. Вокруг шеи туго затянут тонкий шарф. Концы шарфа обрезаны прямо над узлом, так и болтаются на решетке. Лицо у девушки распухло и полиловело. Смысла сцены трудно не понять.

Совсем крошка – тайка, китаянка, что-то такое. В дешевом серебристом платье с блестками, голые ноги в синяках – совершенно очевидно мертвая, но Винс все равно присел на корточки и пощупал пульс. Когда встал, голова закружилась так, что он думал, сейчас грохнется в обморок, и несколько секунд простоял, цепляясь за косяк.

Он вышел задом и тихонько прикрыл дверь. Хоть как-то выразил почтение к смерти. В ошеломлении он дергал ручки других дверей, но везде было заперто. Он бы не утверждал наверняка – собственному мозгу веры больше не было, – но, кажется, из-за дверей доносились шумы: тихий стон, краткий всхлип, какие-то шорохи и шмыганье, словно там жили мыши. Винс думал, такие вот дома бывают только в других странах – а в этой ни за что. О таких вот домах читаешь в газетах – в таких домах у людей, которых ты знаешь почти всю жизнь, не может быть «дельце».

Откуда-то из глубин донесся мужской голос, и Винс сомнамбулой пошел по ниточке звука. Ниточка привела его к большой задней двери. Двойная дверь обвешана всевозможными засовами и замками, но обе створки распахнуты, а за ними бетонированный задний двор. Центральная фигура светового диптиха – Томми. Сердце у Винса оборвалось. Томми. Тот разговаривал со своей собакой, крупным ротвейлером Брутом – Винса эта псина пугала до полусмерти. Томми грузил Брута в свой «ниссан-навару». На пассажирском сиденье – русский мужик, у Томми работает. Вадим? Василий? Брутальнее Брута. Собака возбужденно вертелась, будто предвкушала охоту.

Винс вышел во двор. После вымораживающей тьмы яркое солнце ослепляло. Винс и забыл, что такое лето. Забыл, что такое дневной свет. Винс забыл все, кроме распухшего и лилового девичьего лица. Томми обернулся и сказал:

– Винс?

Смотрел при этом так, будто впервые видит и прикидывает, друг перед ним или враг.

Во рту пересохло, и Винсу не верилось, что удастся заговорить, но он все-таки проблеял:

– Там девушка. – Собственный голос был странен, точно прилетал издалека, не изнутри. – Мертвая. По-моему, повесилась. То есть удавилась, – рассеянно поправился он, хотя ни за что не смог бы объяснить, с чего в такой момент вдруг залип на словоупотреблении.