Большое небо

Ехали довольно долго, и чем дальше, тем больше ветшали задворки за окном – неказистые кафе, тату-салоны, гаражи и автосервисы, абсурдным образом преобразившиеся в похоронные бюро, словно так им и было на роду написано. Винса нежданно-негаданно посетило воспоминание о матери – как она лежала в сумеречном похоронном бюро, где пахло пчелиным воском и чем-то менее приятным: формальдегидом, наверное, хотя, может, это он вспоминает законсервированные образцы организмов на школьных уроках биологии.

Мать умерла от какого-то безымянного рака – вроде бы постыдного, судя по тому, как приглушенно его обсуждали подруги и родственницы. Винсу было всего пятнадцать, мать казалась старухой, а так-то она была значительно моложе его нынешнего. Мать хорошо стряпала – Винс по сей день живо вспоминал вкус ее жаркого и бисквитного пудинга на пару. После ее смерти Винс с отцом жили на готовых мясных пирогах из мясницкой лавки, варили треску в пакетах, и от такого рациона утрата ощущалась острее. «Скучаю я по стряпне твоей матери», – говорил отец – имея в виду, подозревал Винс, что скучает по женщине, а не по ее пастушьему пирогу, хотя пирог и мать стали как бы неразделимы: так «Венди» отчасти подразумевает «бонсай» и «просекко». А из чего состоит Кристал Холройд? Из конфет, и пирожных, и сластей всевозможных, вероятно. Винс вообразил, как кусает ее – в ногу или в руку – и слышит сахарный хруст. Господи, Винс, уймись, подумал он. Совсем сбрендил?

В конце концов они вырулили на окраину, почти уже в загородные поля, и тут Стив свернул влево и покатил по длинной петляющей дороге между разросшимися кустами и деревьями. У Венди руки бы тут зачесались врубить газонокосилку, подумал Винс. Но потом вспомнил, что Венди больше ничего не хочет, в этой жизни у нее не осталось никаких чувств. Где она теперь – в следующей жизни, стрижет и кромсает кустики? Винс надеялся, что Венди не попала в ад, хотя вообразить ее в раю нелегко. Не то чтобы Винс верил в ад и рай, но невозможно представить, что Венди нет вообще нигде. Ради нее он надеялся, что, если она в раю, райский штат укомплектован ангелами низшего чина и они верой и правдой служат ей после тяжкого дня в бонсайных полях. («Я вымоталась, Винс, принеси мне просекко, а?») Мать Винса хотя бы с удобством разместилась в баптистском похоронном бюро – а Венди до сих пор лежит где-то на холодном столе, точно медленно гниющая пикша.

– Винс… ты как?

– Ой, извини… задумался. Про Венди.

– Хорошая была женщина.

– Ты считаешь?

Стив пожал плечами:

– Ну вроде. Я-то с ней встречался всего пару раз. Человека узнать – целая жизнь нужна. Софи меня удивляет до сих пор.

Винс вспомнил свою кошку. Его Софи, в отличие от Софи Стива, в молодые охотничьи годы таскала Винсу в подарок мышей. Бархатистые крошки – Софи без устали с ними играла, а в финале откусывала им головы. И Винс тоже беспомощная мышка, с которой играет инспектор Марриот? И скоро ли ему откусят голову?

Машина свернула, и впереди замаячило большое заброшенное здание. Побитая вывеска гласила: «Белые березки: у нас как дома». Прежде тут, наверное, было какое-то учреждение, психбольница или дом престарелых, но для таких целей здание больше не подходило – явно закрыто уже не один год. Винс терялся в догадках, что за дельце может быть здесь у Стива.

– Посиди в машине, – сказал ему тот, атлетически выпрыгивая из «дискавери». – Я на пять минут.

Пять минут что-то затянулись, отмечал Винс, поджидая Стива в машине. Вдруг подступило другое воспоминание. Что за день такой – прямо у Винса на глазах с прошлого сдирают обертки. Когда Винс был маленьким, у одного друга его отца был участок, и этот друг отдавал им лишние овощи из своего изобильного урожая – свеклу, фасоль, салат. Боб, вот как его звали. Дядя Боб. Летними вечерами отец Винса часто мотался к Бобу на участок. Машины у них не было, был фургон – на боку художник намалевал «Роберт Айвс – сантехник». Времена были прямолинейные, никто не стремился изобретать хлесткие имена или емкие слоганы. («Наше дело – труба», – недавно прочел Винс на боку белого фургона.)

Когда Винсу было лет шесть или семь, отец как-то вечером взял его с собой на участок к Бобу.

– Спроси, нет ли у него картошки! – крикнула мать вслед, когда фургон уже отъезжал от обочины.

– Посиди в фургоне, – велел отец Винсу, припарковавшись у въезда на участок. – Я на пять минут.

И Винс остался один, а отец, насвистывая, ушел искать Боба в сарае у дальней границы участка.

Августовские сумерки сгустились темнотой. Участки вокруг пустовали, и Винсу стало страшно. В те годы его ужасно пугали мысли о призраках и убийцах, а темноты он боялся до смерти. Он сидел целую вечность, воображая все кошмары, которые, вероятно, приключились с отцом, – и хуже того, все кошмары, которые вот-вот приключатся с ним самим. Когда отец вернулся, по-прежнему насвистывая, Винс уже трясся, плакал и на человека не походил.

– Ты чего ревешь, дурень? – спросил отец, обнимая огромный салат, букет гвоздик и мешок запрошенной картошки. – Нечего тут бояться. Мог бы пойти и поискать меня.