Большое Сердце

Жестокое испытание – когда ты все потерял и тебе вынесен приговор, но когда тебя судят, это невероятно важный урок и, смею утверждать, едва ли не привилегия. Тот, кому не довелось пережить опалу, нужду и обвинение, не может утверждать, что действительно знает жизнь. Долгие месяцы, в течение которых тянулся мой процесс, были самым ужасным, что выпало мне в жизни, но в то же время я узнал о себе самом и о других больше, чем за предыдущие пятьдесят лет. Никогда еще мне не было так ясно, кто в самом деле меня окружает. Прежде я пытался определить степень искренности тех, кто заверял меня в своей дружбе, и тех, кто выступал против меня, – сравнивая с тем, что чувствовал бы я на их месте. Но что эти люди думали на самом деле? Всегда оставалось сомнение, и я, как всякий человек, с этим свыкся. Когда я сделался богатым и влиятельным, мне стало еще сложнее проникать сквозь завесу лицемерия. Да и сам я держался внешне любезно, что слабо отражало мои истинные чувства, а чаще всего подменяло их. Мне случалось проявлять жестокость, особенно когда я выступал от имени короля, к примеру, собирая налоги в Лангедоке. Нетерпение, усталость, раздражение оттого, что без конца приходится вмешиваться в сделки и тяжбы, которые меня совсем не интересуют, – все это время от времени заставляло меня действовать безжалостно. Перед началом суда надо мной мне казалось, что мои враги, если таковые есть, – это именно те, кто стал жертвой превышения власти. Расследование показало, что все обстоит совсем иначе. За малым исключением те, по отношению к кому я поступал безжалостно, проникались ко мне тем большим уважением. Ведь в общем я поступал точно так, как действовали бы они на моем месте. Люди воспринимали власть и богатство как оправдание непреклонности и жестокости. Более того, обходясь с ними сурово, я обращал на них внимание, – в общем, я показывал им, что в моих глазах они существуют, пусть даже для того, чтобы их ущемлять. Моими злейшими врагами – и это открылось мне в ходе процесса – оказались как раз те, кого я не соблаговолил удостоить своим вниманием. Среди них были люди порочные, лишенные гордости, которые из зависти так или иначе ополчились бы против того, кто больше их преуспел в жизни. Я не жалею, что нанес им обиду. Скорее меня можно было бы упрекнуть в том, что я дал им повод для раздора, который в любом случае имел бы место. Но другие мои недоброжелатели, напротив, были люди лояльные, готовые служить, желавшие принять участие в моем деле. Моя ошибка заключалась в том, что я этого не понимал – причем нередко потому, что попросту их не замечал. Так произошло с молодым флорентийцем по имени Отто Кастеллани, прибывшим в Монпелье десять лет назад, когда я затевал там крупные дела. В Лангедоке было много купцов из Флоренции, с которыми у меня сложились превосходные отношения. Один из них когда-то плавал вместе со мной на Восток, и мы остались друзьями.

А с молодым Кастеллани я был едва знаком. Мне сказали, что он пытается перебежать мне дорогу. Может, ему это и удалось, да только я не придал этому значения. Это пренебрежение с моей стороны – впрочем, невольное – породило в нем лютую ненависть, соразмерную тому чувству, с которым он поначалу устремился ко мне.

Кастеллани был смышленый малый, полный энергии, – качества, какие мне были нужны. Но он поставил их на службу своему необузданному честолюбию, которое пробудило в нем неугасимую жажду мести. Он направился в Лангедок. Связи с родиной обеспечили ему успех в международной торговле, но он пожелал расширить сферу своей деятельности на север Франции, вплоть до Фландрии. Здесь опять мой процесс был мне полезен, ибо позволил восстановить путь того, кто являлся моим самым опасным обвинителем. Очевидно, я, сам того не ведая, продолжал занимать его мысли. Флорентиец – поскольку он не смог мне служить – вознамерился подражать мне и превзойти меня, чтобы уж наверняка со мной покончить. Он вступил в союз с теми, кто, как он чувствовал, затаил на меня злобу. Он лелеял и взращивал ее семена. И вскоре ему удалось соткать из горечи и ненависти небольшую сеть и, умело дергая за нити, добраться даже до окружения короля. Среди посредственностей, пробравшихся в Совет после смерти Агнессы, он приметил некоего Гильома Гуффье, к которому я отнесся с вежливым безразличием, отчего тот затаил на меня смертельную обиду. Кастеллани обернул себе на пользу и мои прошлые огрехи, вроде истории с мавританским юношей, который тайно проник на наш корабль, принял нашу веру, а я распорядился вернуть его египетскому султану. Капитан корабля, которого я обвинил в попустительстве, жарко со мной спорил о судьбе юноши. На том бы все и кончилось, но Кастеллани сумел подогреть его недовольство и раздуть пламя ненависти, которое угасло лишь с моим падением.