Большое Сердце

Внезапно створки дверей церковного портала распахнулись, как если бы Господь, к которому мы так жалобно взывали, вдруг решил предстать нам. Дюжина людей, размахивая мечами, ворвалась в центральный неф. Пламя свечей заколебалось, но ворвавшиеся люди тотчас зажгли два факела от фонаря. Монахи отступили, что-то выкрикивая, и эти восклицания звучали куда более выразительно, чем обычные молитвы. Вперед вышел мужчина и позвал меня. В багровых отблесках я узнал Жана де Вилажа. Я шагнул ему навстречу, собираясь обнять его, как вдруг заметил метнувшуюся ко мне тень и ощутил удар в плечо. Один из моих врагов, видя, что я вот-вот ускользну, набросился на меня с кинжалом. К счастью, брат Уго, сохранивший присутствие духа, помешал ему, и наемный убийца промахнулся. Острое лезвие рассекло одежду, содрало мне кожу. Жан и его люди, слегка опешившие от этого нападения, быстро опомнились и накинулись на убийцу, который пытался скрыться. В тот же миг схватили и присоединившегося к нему напарника. В короткой схватке оба они были убиты.

Монахи – и те, что примкнули к злоумышленникам, и все прочие – в ужасе наблюдали за происходящим. Жан поднял меч и во весь голос обратился к ним. Он сообщил, что оставляет двух своих людей у входа в монастырь и, если кто-то поднимет тревогу во время нашего отхода, пощады не будет.

В спешке мы двинулись прочь. Мне было неловко в моей монашеской рясе. Хорошо, что на городских улицах было темно и пусто, а до лаза под крепостной стеной было совсем недалеко.

Запыхавшиеся и взволнованные, мы добрались до барки, дрожа от холодного ветра и речной сырости. Во время переправы Жан стиснул мои руки, а я со слезами на глазах расцеловал его. На берегу стояли приготовленные лошади. Гильом, который подумал обо всем, протянул мне удобную в дороге одежду. Переодевшись, я вскочил в седло. На безоблачном небе уже взошло солнце. Прямая мощеная дорога раздвоилась, огибая море бледно-зеленых оливковых деревьев. Меня охватила невыразимая радость, я будто заново родился – но не как несмышленый слабый младенец, скорее это напоминало рождение одного из тех греческих богов, что появляются на свет уже в расцвете сил и во всеоружии опыта, счастливые оттого, что могут разделить дотоле неведомые им человеческие наслаждения. Проведя два дня в седле, мы прибыли в Экс к королю Рене.

* * *

В Эксе я оставался меньше недели, но мне показалось, что вчетверо дольше. Я вновь встретил своих друзей – Жана, Гильома, владельцев судов и комиссионеров, некоторые из них бежали из Франции и укрылись в Провансе, чтобы не подвергаться преследованиям.

От них я узнал, что произошло в мире за почти три года, проведенных мною в полумраке тюремных застенков. Некоторые новости, отдаленное эхо которых доходило и до меня, обрели в их устах новые краски. Они рассказали мне о взятии Константинополя турками, описав гигантские последствия: массовое бегство художников и ученых, еще более тесное сближение с египетским султаном, который с ужасом наблюдал, как турки становятся все могущественнее. Они подтвердили, что война с англичанами окончательно завершена. Рождался совершенно новый мир. Они по-прежнему использовали все имеющиеся возможности. Им удалось спасти от инвентаризации Дове немало наших активов. Как я и предвидел, тому удавалось срубить лишь мертвые ветви. Само дерево продолжало жить и пускало новые корни в разных направлениях. Вместо королевских штандартов Гильом снабдил наши галеи другими флагами: Прованса, Арагона, Генуи. Корабли все время находились в плавании. Большую часть моего состояния он разместил под другими именами, переведя средства путем различных банковских операций. Дове мог наложить лапу на мои дома и замки, но это была лишь недвижимость, а не активы.

Одна новость не только ободрила меня, но и внушила чуточку оптимизма. Король, втайне от своего прокурора, дал разрешение Гильому провести в королевстве некоторые финансовые операции, чтобы пополнить счета нашего предприятия. Иными словами, до него, кажется, дошло, что, несмотря на месть, алчность крупных сеньоров и желание присвоить мое состояние, в его интересах позволить нам продолжать дело. Таким образом, не даровав мне прощения, он показал, что рассчитывает сохранить нашу деловую активность и позволить ей развиваться.

Хотя все или почти все его окружение еще жило в эпоху рыцарства, он, по крайней мере, проявлял большую прозорливость: он понимал, что не сможет править, сохраняя прежний порядок, что отныне его могущество в движении, в торговом обороте, в деятельности, полностью контролировать которую он не в силах, но может убить ее. Узнав об этом, я почувствовал некоторое удовлетворение и даже, признаюсь, слегка возгордился.