Большое солнце Одессы

Мне очень не нравился этот смех. Было в нем что-то обидное, я утрачивал непомутненную ясность и твердость веры, и мне хотелось побыстрее вернуться в мир, где нет сомнений. В сутолоке и шуме дня мир, заключенный во мне, безмолвствовал, зато ночью он давал себя знать звуками в груди, неожиданными подергиваниями ног, урчаньем в животе и стремительным полетом в пропасть. Мне было тревожно, но я улыбался, потому что все опять становилось на свое место.

Да, мир, многоликий и беспредельный, повторяется в каждом из нас, бесконечно уменьшаясь в размерах.

Синяя мгла раннего утра, в прохладе которой рождался новый день юга, лениво скрипела колесами крестьянской арбы, прорывалась внезапным гоготом растревоженных гусей и пронзительным визгом поросенка. Город еще спал, а деревня, всю ночь проведшая в пути, тревожила его утренний сон.

Этот скрип немазаных колес, и гогот, и визг, и густое тоскливое мычанье волов переносили меня в другие, давние времена, о которых я знал только то, что они были. Я видел людей в остроконечных шапках, видел, как они набрасывают ярмо на шею волу, седлают лошадей и секут хворостиной упрямую козу. Я видел их детей, копошащихся в пыли степных дорог, и женщин, собирающих неведомо для чего конский навоз. Кто были эти люди? Может быть, скифы в степях Тавриды, может, орды грозного предводителя гуннов Аттилы, а может, те, кого наука уложила в два простых слова — раннее средневековье. Мне становилось холодно, я прятал голову под тяжелое, пахнущее потом ватное одеяло, и голоса, возраст которых исчисляется столетиями, умолкали. А днем, когда ярко светило солнце, я уже ничего не боялся и ничего не помнил. Днем был базар, были трамваи, была школа и задача по арифметике: Лиза сорвала пять васильков, а Оля — на четыре больше. Сколько васильков сорвала Оля? Сколько васильков сорвали они вместе?

Я рассказывал сыну о своем детстве. Он слушал внимательно и сосредоточенно. Порою его синие глаза темнели: мир, вторгаясь в сознание человека, расширял до предела черные зрачки его в синей радужке.

— О чем ты думаешь?

— Не знаю, — отвечал он, простодушно ухмыляясь. — Я не думаю.

Спустя полгода он вдруг спросил:

— Почему в нашем городе нет Старого базара?

— Тебе понравился Старый базар?

Я хотел понять, что побудило его заговорить об этом, меня одолевало желание возродить в сыне мои детские привязанности, и я с ожесточенной ревностью оценивал каждое его слово.

— Понравился?

Глядя мне прямо в глаза, он улыбался, озаряя мир ослепительно-простодушной улыбкой дикаря — человека без морали.

Потом он повернулся ко мне спиной, протянул назад левую руку, нащупал мое колено и, смеясь, сказал:

— Я знаю, ты там, это твоя нога. А я тебя вижу здесь, вот здесь, — неуверенно посылая вперед указательный палец, он наконец остановился и без колебаний определил точку в пространстве, куда переместился мой образ.

— Где же я: там или здесь?

— Не знаю. И там и здесь, — и он опять захохотал. Мы вышли на улицу. Это была обязательная ежевечерняя прогулка с двумя конечными станциями: дом, в котором мы живем, и павильон мороженого. Мы сели за столиком у окна. За окном, на улице, город жил обычной своей жизнью: тяжело вздыхали, отпуская пневматические тормоза, трамваи; от влажного асфальта мостовой шло легкое шипение, когда мимо проносился троллейбус; сновали друг другу навстречу люди.

— Троллейбус проехал, а я его вижу здесь… нет, не здесь… а вот здесь… Постой, постой…

Он медленно переводил взгляд, следя за троллейбусом, который давно укатил со своими пассажирами на вокзал, и все-таки, по воле маленького человека, бесконечно и неустанно повторял свой путь перед нашим окном.

— Почему я могу так? А ты? А эти люди?

Я говорил о мозге, об электрическом токе, о биотоках, о магнитофонной ленте, я говорил беспорядочно и долго и, стремясь к предельной простоте, окончательно запутался. Я не спрашивал его, понятно ли: в моем возрасте человеку пора научиться не задавать праздных вопросов. Настроение у меня испортилось вконец — я не сумел ответить на вопрос своего собственного сына. А он сидел рядом, вычерчивая в воздухе какие-то зигзаги и ломаные линии.

— Что это?

— Ток.

— Ток?

— Да, ток. У тебя на столе книжка лежит — «Бодрствующий мозг». Там нарисован ток. Смотри.

И он снова испещрил пространство над нашим столом ломаными линиями и зигзагами. Ломаная линия напоминала электроэнцефалограмму.

Сверкнула молния. Ослепив человека, она на мгновение оставила в небе черную трещину, которая нисколько не напоминала зигзага. Загремел гром. С грохотом перекатываясь по гигантским ступеням, он раскалывался в черепки где-то в стороне, за городом, над степью.

Хлынул дождь. Он хлестал землю косыми, с палец толщиной, хрустальными струями. Хлестал торопливо и ожесточенно. Я знал: сплошные струи дождя, по крайней мере в наших широтах, — оптический обман. Норовя выхватить отдельные капли, глаза мои беспрестанно метались по струям, пока наконец я не почувствовал усталость человека, который вправе рассчитывать только на поражение.