Большое солнце Одессы

Впервые семилетний человек возмущается несправедливостью, направленной против чего-то, что лежит за пределами его «я». Но, может быть, я ошибаюсь? Может, он думает не о ракушке, а о себе, и смерть, как великая необратимость, сегодня проникла в его сознание, чтобы сопутствовать ему всю жизнь? Подойдя к воде, он окунает руку. Муть быстро рассасывается, и у поверхности остается только маленькая белая ладонь человека.

— Зачем это?

— Пусть ракушки будут в море. Так лучше.

Да, понять — это еще далеко не то же, что примириться. Впрочем, я не уверен: может, идея небытия еще настолько чужда ему, что даже очевидность не убеждает его.

Появились звезды. Только звезды дают, кроме мысли, еще и ощущение древности мира. Античные и арабские названия — Кассиопея, Водолей, Волосы Береники, Альдебаран — уводят меня не в прошлое, а в вечность. Звезды не кажутся мне ни старыми, ни молодыми, хотя звезды тоже рождаются и умирают. Было время, когда я отчетливо представлял себе облик разумных обитателей других сфер. Теперь я ничего не представляю себе. Но зато я страстно верю в их реальность, потому что Вселенная, не познающая себя, бессмысленна и пуста.

— Папа, сколько рук у людей, которые на звездах?

— Мы не знаем, есть ли на звездах люди.

— Где же они?

В самом деле: где они, если не на звездах? Почему мы должны верить в исключительность нашей планеты? Ученые говорят, что жизнь возможна лишь на одном из миллиона небесных тел. Хорошо, пусть даже так. Но разве одна миллионная от бесконечности — не та же бесконечность?

Маленький человек, он тверд и спокоен со своей верой в абсолютность людей. У него нет надобности наделять миры существами, стоящими над человеком. И единственные вариации, допущенные им, касаются лишь рук, ибо, когда у него заняты все десять пальцев, он воспринимает как явное несовершенство отсутствие третьей руки.

— А где была бы третья рука: на животе или на спине?

Я почему-то вспоминаю рептилий с третьим, теменным глазом, и, сколько ни стараюсь думать о руке, мне по-прежнему видится глаз с мутной пленкой вместо века.

— Вот Большая Медведица, а вот Полярная звезда. Большую Медведицу он знает давно. Пожалуй, раньше, чем название своей улицы. Протянув руку, он касается звезды пальцем. Это приводит его в неистовый восторг.

— Смотри, я захочу — звезда закроется, а захочу — откроется.

Манипуляции со звездой длятся долго, пока на горизонте не появляется червонный месяц. Диск его фантастически огромен, и яхта, внезапно выросшая перед ним, кажется игрушечным корабликом с черными парусами.

— Как ты думаешь, на паруснике есть люди?

— Есть, конечно.

— А вдруг нету?

В последнем вопросе такая откровенная надежда на отрицательный ответ, что у меня не хватает мужества повторить: на яхте есть люди.

Но зачем ему это понадобилось, зачем ему шальная, неуправляемая яхта? Неужто мысль об одинокой яхте в ночном море родила другую — о паруснике-скитальце, о Летучем Голландце? Я не хочу тревожить его: с секунды на секунду он заговорит сам. Припоминая вековую легенду о Летучем Голландце, я не могу найти точки, приемлемой для семилетнего человека. Расцвеченные, медовые сказки не по нутру мне, а в нетронутом виде своем сказки бывают чересчур суровы и горестны. И неприкаянный Голландец-Летучка — один из самых тоскливых героев этих сказок.

— Почему же ты молчишь?

— Я не молчу. Летучий Голландец, сынок…

— Ах, папа, мы же совсем не об этом…

Не об этом? А о чем же? Ах, верно, сын, я не слушал тебя, но я думал о тебе. Теперь я понял: ты хочешь знать, можем ли мы управлять глазами. Можем, конечно. Смотри, не поворачивая головы, я свожу глаза вправо и вижу тебя. Не о том? Опять не о том? Постой, постой, я, кажется, в самом деле понял: ты хочешь знать, можем ли мы взглядом управлять удаленными от нас предметами? Можно ли взглядом направить яхту сюда, к берегу? Ты об этом спрашиваешь?

Да, теперь я попал в точку. Маленький человек — тот, что растянулся со мной рядом на берегу, — хочет управлять предметами, не касаясь их, не прибегая к помощи могущественных посредников — Сезам, отворись! — а одним лишь усилием мысли. И самое фантастическое в этом желании то, что оно для него так же буднично, как голод и жажда.

В небо вонзился луч прожектора, ослепительно-яркий у основания и блеклый, как папиросный дым в молочной бутылке, у вершины. Вздрогнув, он вдруг стремительно метнулся вправо. Согласованность движений всех точек десятикилометрового столба света казалась непостижимой. Потом луч внезапно исчез, и было что-то странное и неестественное в мгновенном, а не последовательном исчезновении его вершины, тела и основания, только что распростертых в пространстве над морем.