Большое солнце Одессы

— Папа, когда мы запустим спутники, большие как месяц, на Земле не будет ночи.

Это не мечты, это твердое и бесповоротное решение.

Четверть века назад, размышляя о несовершенстве небесного свода с одним-единственным месяцем, я представлял себе будущий город с огромными светильниками, разжижающими тьму ночи. А его воображение — воображение с неизвестным мне фокусным расстоянием — попросту опускает такой примитивный способ, как освещение Земли с высоты фонарного столба. Электрическая лампа кажется ему такой же древней, как небо, и море, и сама Земля. Она слепила ему глаза, когда веки его еще лишены были способности действовать согласованно; ее раскаленная нить плыла в воздухе незамкнутыми огненными кольцами, когда он стал засматриваться на нее, самую яркую точку во мраке ночи; только он, этот пузырек стекла с вольфрамовой нитью, мог урвать у ночи кусок пространства — его дом, дома других людей, трамваи, троллейбусы и магазины.

У бабушки в кладовой он нашел керосиновую лампу.

— Почему лампа? — удивился он.

Ему объяснили: в баллон наливают керосин, керосин подымается по нитям фитиля и, подожженный, дает язычок пламени. Понятно? Да, он понял все. Только одно неясно: куда же лампу включают? И как? Пришлось повторить все сначала и зажечь лампу. Задумчиво глядя на огонек, он неожиданно сказал:

— Когда это было? Очень давно. Мы были обезьянами.

Никто, и он сам, кажется, так и не понял, вопрос это или ответ на вопрос.

Поднявшись по глиняным ступенькам обрыва, мы вышли на асфальтированную дорогу. Горизонт отступил на добрый километр, обозначившись на востоке полудюжиной тусклых огоньков.

— Охотники, — сказал я.

— На кого охотники?

— Суда сторожевые. Погранохрана.

— А-а, — он был явно разочарован, — я думал, подводные лодки. Они же из-под воды.

— Нет. Они просто на горизонте.

Он знает, что такое горизонт, и знает, что огоньки появились не из-под воды.

— Солнце восходит там? Где эти огоньки?

— Там.

— А если мы будем сидеть внизу на берегу?

— Все равно там.

— На том же самом месте?

— Почти.

— Видишь, а ты сказал сначала «там».

Я улыбаюсь: он всегда старается уличить меня в непоследовательности или неточности, если я не поддержал его.

Вдали затухает и вспыхивает, раскачиваясь на невидимом в ночи маятнике, красный глаз берегового маяка. Звезды мерцают трепетно и безостановочно, выплескивая яркие пучки света. Нарушенный ритм восстанавливается мгновенно и сохраняется надолго, пока не является надобность вновь выплеснуть увеличенную порцию света.

— Папа, а Земля тоже дышит?

— Тоже?

— Ну, как звезды.

Я никогда не думал о дыхании Земли, о том дыхании, которое можно увидеть просто глазом. И вдруг я начинаю видеть, как шар сжимается, стискивая мое сердце, и расширяется, освобождая его. Я ищу в окружающих меня предметах признаки этого сжатия и расширения и, разумеется, ничего не нахожу. И все-таки Земля дышит. Ее дыхание сродни моему дыханию, только ритм чуть-чуть другой — замедленный, как у медузы.

— Ты чувствуешь? — говорит он, смеясь.

— Да, — отвечаю я, хотя спустя мгновение в моих словах уже нет правды.

Мы возвращаемся в город улицей, которая посредине разбухает, как объевшийся удав, огромной площадью. Старики по-прежнему называют ее Старобазарной, а дети — по-новому: сквер Юных пионеров. Это не самая короткая дорога. Но я не могу миновать Старый базар.

— Нам не сюда, — говорит он.

— Знаю.

Мне хочется объяснить ему, зачем я свернул в сторону, но он молчит. Я уверен, он понимает, что привело меня сюда, и все-таки молчит. Во всем теле, особенно в ногах, я чувствую раздраженность и недовольство человека, который не в силах отказаться от ненужного поступка. И впервые в жизни я начинаю понимать, что мне нужна поддержка этого маленького человека и его одобрение.

Скамьи, пустовавшие днем, теперь заняты, свободна только одна — подле серебристого столба, увенчанного лампами дневного света. Стеклянные трубки, собранные вплотную у основания, резко расходятся вверху. Мысленно соединив их вершины, я вижу усеченный конус: водомерное ведро с неестественно маленьким дном. Но это сравнение не удовлетворяет меня. А я не хочу думать, я хочу посидеть просто так: смотреть — и не видеть, слушать — и не слышать. Пусть мое тело станет маятником, пусть оно раскачивается в ритме, могущество которого постигли люди Востока. Пусть в этом ритме угаснут голубые мечты, и розовая печаль, и тоска, безликая, как мрак межзвездных миров.

Я скрестил руки, я прижал их к груди, как человек, который хочет согреться. Дыхание, сначала беспорядочное, подчиняется ритму тела: влево — вправо, выдох — вдох… Церковный купол без креста то прячется за листвой, то появляется в просвете. И даже звезды, для которых тысячелетие — неуловимое мгновение в потоке времени, шуршат в листве, раскачиваясь из стороны в сторону.

…Влево — вправо… выдох — вдох… влево — вправо… выдох — вдох…