Большое солнце Одессы

Темнело. В палате зажгли свет, и стекла, только что черные и блестящие, как полированная лава, стали обыкновенными оконными стеклами, лишенными своего цвета.

Услышав щелчок выключателя, — она услышала его в тот самый миг, когда зажегся свет, — женщина вздрогнула. Сейчас в окне появится человек семи лет в больничной пижаме. Он обязательно появится, он не может не появиться, потому что он знает: когда зажигается свет, надо подойти к окну. Если няня в палате, надо просто поднять руку; если няни нет — надо взобраться на подоконник.

В окне появилась рука, пальцы руки сжимались и разжимались — жди. Хорошо, сказала женщина. Хорошо, хотела сказать женщина.

Потом он встал на подоконник, подергал задвижку и отбросил правую створку.

— Мама, — сказал он, свешивая голову, — это ты?

Да, кивнула женщина, ты же видишь.

— Мама, я разбил термометр.

Хорошо, кивнула женщина. Ну-ка, подыми голову, я хочу посмотреть на тебя.

— Мама, я соврал, это Вовка разбил термометр.

Хорошо, кивнула женщина, только подыми голову выше — я хочу посмотреть на тебя.

Он поднял стриженую свою голову с огромной, как у Буратино, от уха до уха, улыбкой.

Он всегда улыбался так, он и раньше, когда был совсем здоровый, улыбался так. Только тогда он ведь был здоров, и это его улыбка — это его тогдашняя улыбка. И он запомнил ее, эту улыбку, и теперь показывает эту улыбку ей, потому что она сказала ему: ну-ка, подыми голову, я хочу посмотреть на тебя.

— Пахнет акация, — сказал он.

Да, кивнула женщина и, оглядевшись, прошептала одними губами, без голоса:

— Рент-ген?

— Мама, этот кот дохлый?

Нет, покачала женщина головой, нет и, растягивая губы, повторила:

— Рент-ген? Как рент-ген?

— А голуби уже спят?

Да, кивнула женщина, спят.

— А почему этот не спит?

Не знаю, кивнула женщина, не хочет — не спит. Я спрашиваю: как рентген?

— Мама, почему ты так тихо говоришь? Не бойся, няня ушла.

— Рентген? Я спрашиваю: как рентген? Рентген, — повторила женщина, — я спрашиваю: как рентген?

Теперь она уже не шептала, теперь она произносила слова отчетливо, как человек, которому вдруг стало безразлично, услышат его посторонние или не услышат. И одновременно с этой решимостью, с этим безразличием к чужим глазам и чужим ушам она ощутила безмерный страх.

Смотрите, дети, вот лапка лягушки. Если через эту лапку, которая была лягушкой, пропустить гальванический ток, лапка оживет. Это потому, что лапки-на мышца под действием тока сокращается.

Это так интересно, дети, это так интересно. Ах, так интересно!

— Мама, я же просил: говори громче, ничего не слышно.

— Рентген, как рентген? — кричала женщина, а мальчик не слышал, и другой мальчик, который стал рядом с ним на подоконнике, тоже не слышал. И тогда женщина крикнула изо всех сил, и они услышали эти слова: рентген, как рентген?

— Рентген? — сказал мальчик. — Я не знаю, доктор не говорил. Доктор говорил: пленка мокрая, надо подождать. Мокрая, понимаешь.

Да, кивнула женщина, понимаю. А зачем, зачем она, пленка? К чему пленка? Чтобы узнать, что все еще хуже? Или — лучше? Но ведь это неправда, лучше не может быть, может быть только хуже. Но ведь это невозможно, чтобы было хуже. Хуже — это значит больше того, что уже есть. Разве может быть больше, чем есть? Еще больше?

Если через эту лапку, которая была лягушкиной, пропустить ток, лапка оживет. Обязательно оживет. А если нет? Если иначе, зачем же пропускать ток? Для того и ток, чтобы вернуть жизнь, чтобы дать жизнь.

— Мама, я пойду, я хочу полежать.

— Хорошо, иди, — кивнула женщина.

Уходя, он улыбался. Это была его улыбка, та, прежняя улыбка. Но теперь это была уже другая улыбка, потому что нос был другой, глаза другие. Потому что было другое лицо.

Из-под Греческого моста лихо вылетали дрожки с фонарями по обе стороны от козел. Кавалеры, покручивая пшеничные усы, по-кавалерийски заглядывали в лицо дамам, и дамы хохотали. Ну и хохотали дамы, когда кавалеры заглядывали им в лицо!

А ночью дамы бросались с Греческого моста на булыжную мостовую, которая была внизу. Бросались, говорят, просто потому, что надоело смеяться.

Женщина остановилась слева. Слева, если стать спиной к морю. Прижимаясь к чугунным пикам чугунной ограды, она смотрела. Светились окна — бесшумно, как светящиеся краски. Напротив, лицом к морю, стояли двое. Эти двое — он и она — тоже смотрели. Целовались и смотрели. И закрывали глаза.

Прижавшись к ограде, женщина закрыла глаза. Сумку она поставила на чугунную рейку, связавшую поперек трехметровые пики.

Доктор Ай-Болит летал в Африку, чтобы тащить бегемота из болота. Чтобы лечить зверей. Мама, а где он живет, доктор Ай-Болит?

Надо найти доктора. Профессора. Надо ехать в Москву. В Москве есть профессор. Она покажет ему рентген. Он подержит его перед лампой и скажет: ничего страшного.

На Москву каждый день два поезда — в тринадцать пятьдесят и семнадцать сорок.

Медленно, на тормозах, под мост уходил троллейбус. А потом на асфальт, где только что был троллейбус, упала сумка.

— Женщина, у вас упала сумка.

Два поезда в день: в тринадцать пятьдесят — скорый, в семнадцать сорок — пассажирский.

ПОСЛЕДНИЙ РАВВИН