Большое солнце Одессы

Сначала смерть заявилась к ребе Иосифу в виде легкого сезонного катара, настолько легкого, что даже самый проницательный человек не признал бы ее в этом обличье. Потом она вдруг обернулась эмфиземой и двусторонним отеком легких, и в этом обличье ее не мог не узнать даже самый последний дурак. Должно быть, именно он, этот дурак, в девять утра пустил слух, что ребе уже готов, хотя на самом деле ребе подвел итоги часов пять спустя, между двумя и тремя часами пополудни.

Когда прошел этот дурацкий слух и люди со двора хлынули в квартиру, сиделка Роза Куц, багровая, разъяренная, встала у двери и солдатским голосом потребовала тишины и покоя, потому что ребе хочет поговорить с богом, а здесь гам стоит такой, что даже конского ржания не услышишь, не то что господнего гласа.

— И вообще, — Розалия Куц притворила двери поплотнее, — вообще это неприлично: можно подумать, что вы торопите ребе. Евреи, я вам говорю, это производит нехорошее впечатление.

Голова Розы была повернута вполоборота к толпе, и люди видели редкой красоты профиль тридцатипятилетней женщины. Но обращенная к двери левая половина ее лица, с голубым протезом в глазнице, была изуродована трижды — осколком снаряда, чадным пламенем горящего тягача и ножом хирурга. В тысяча девятьсот сорок первом году Роза Куц, комсомолка, двадцать пятого года рождения, образование — восемь классов, неподалеку от казахстанского города Кзыл-Орда сказала своей маме "До свиданья, мама!” и пересела из гражданской теплушки, которая шла на юг, в другую, солдатскую, которая шла на север. В октябре сорок четвертого года Роза вернулась к маме, на Костецкую, тринадцать. Увидев дочь, мама отыскала свободное место на стене и минут десять подряд колотилась об это место головой. Потом, когда силы и сознание оставили ее, и тело, скользнув по стене, шмякнулось на пол, дочь подняла ее и перенесла на постель. В этой постели она пролежала пять недель, до того дня, когда пришло извещение, что ее муж и Розочкин папа Ефим Куц пал смертью героя в пяти километрах от венгерского города Секешфехервар.

Через три дня Роза пришла в военкомат и потребовала, чтобы ее немедленно отправили на фронт. Но военком, человек с черной, как черный муляж, кистью, сказал, что вторая группа инвалидности — это вторая, и нечего дурака валять.

— А в госпиталь?

— Что — в госпиталь? — спросил военком и, вздохнув, ответил: — В госпиталь можно. Санитаркой.

Спустя два года Роза вторично вернулась домой. В этот раз мама не плакала. Но и не радовалась. А радоваться можно было, потому что теперь у Розы было настоящее образование — медсестра. Военная медсестра.

На внуков мадам Куц не рассчитывала, хотя Роза уверяла ее, что, имея дочь, можно получить внуков, даже если в доме не будет зятя.

— Хорошо, — сказала мадам Куц, — пусть будет байстрюк, пусть байстрючка, но пусть хоть кто-нибудь будет.

Внуки в доме Куцов не появлялись, и тут бессильны были бы даже две дюжины зятьев. И мадам Куц сказала своей дочери: если женщина встает из-под мужчины порожняя, так лучше ей вообще не вставать.

— Мамочка, — прошептала Роза, — но я же не виновата. Я же не виновата.

— Да, дитя мое, ты не виновата. Ты не виновата, я не виновата, он не виновата.

И с мадам Куц опять сделалась истерика, как тогда, в первый раз, но сознания она уже не теряла и силы не оставляли ее.

Так они и жили вдвоем, на Костецкой, тринадцать, по соседству с раввином — мама и дочь Куцы.

— Евреи, — повторила Роза, — я вам еще раз говорю русским языком: это производит нехорошее впечатление. Выйдите во двор и ждите там.

Шамес Илия Райак, который стоял почти у самой двери, внезапно развернулся лицом к толпе и, отчаянно махая руками, стал теснить людей к выходу во двор. Те, что застряли в коридоре и не видели ни сиделки, ни шамеса, уперлись локтями в стены, и только нечеловеческая энергия шамеса и его белые, как пена, глаза избавили от смерти через удушение добрый десяток тучных евреев с верхним давлением двести сорок — двести пятьдесят.

Во дворе они уселись рядом на скамье и, очнувшись от смертного страха, стали наперебой превозносить шамеса Илию, который один в этом бедламе не растерялся и вывел их на свежий воздух. Бейла Линова вспомнила даже Моисея, выведшего в свое время евреев из фараонова плена, но другие женщины нашли, что это чересчур, а чересчур — это уже лишнее.

В следующие полтора часа дверь в комнату умирающего отворилась только однажды — принесли кислородные подушки, две пары. Все понимали, что четыре подушки ребе не понадобятся, но в том, что принесли четыре, а не одну, было что-то сильное, внушающее не то бодрость, не то гордость.

Когда часы пробили полдень, Роза известила дочерей и сына ребе, что отец их впал в коматозное состояние. Она произнесла эти слова шепотом, и глаза каждого, кто слышал эти слова, округлились от ужаса и тоски. И тогда военная медсестра Розалия Куц объяснила присутствующим, что коматозное состояние — это состояние беспамятства, которое избавляет умирающего от страданий.