Большой день в жизни Кости

Вошел я в канал, напился, только хотел на ту сторону выйти — слышу, рядом немцы разговаривают. Железнодорожный состав разгружают. Значит, надо переждать. Пошел обратно, разыскал в темноте этот угол. Сразу понял — хороший угол. Стал устраиваться. Укрыться чем-то надо — сюда войти могут. Пошарил, пошарил нашел у выхода кучу сухого навоза. Хорошо! Стал собирать, натаскал в угол целую копну. Залез в нее, соломой укрылся — нет меня! Под рукой гранаты, два пистолета. Целый день пролежал, никто меня не обнаружил, хотя рядом ходили. А ночью я гулять вышел. Постоял, послушал. Немцы: тар-тар-тар… И наши отвечают. Значит, крепость живет. Ну, все как будто хорошо, а есть нечего. Не помню, когда и ел. Ослабел совсем. Стал соображать: а навоз-то откуда? Значит, здесь конюшни были! А в конюшнях мы еще мальчишками, бывало, макуху таскали, жмых и ели — вкусно! Только шелухи там много твердой, мы потом животами болели. Пошел я по каземату. Нюхаю, не пахнет ли где макухой. Учуял. Пахнет! Маслом подсолнечным — хорошо! Смотрю, комки какие-то твердые лежат в углу. Взял в руки — макуха! Ну, думаю, живу теперь! Дождусь, когда гитлеровцы посты здесь снимут, и — в Пущу! Только напрасно я этой макухе радовался, она же меня и подвела. Заболел я и, наверно, стонал в забытьи. Я и сам от этих стонов пробуждался. Очнулся я однажды, слышу — говорят. Поглядел сквозь щелку в соломе: стоят надо мной двое. А они увидели, солома шевелится, и давай разбрасывать ее ногами. Я нажал курок… Руки слабые — и выпустил в них всю обойму из одного пистолета. Они — бежать! Ладно, думаю, нужно приготовиться, привести себя в порядок, встретить смерть как надо, чтобы ни одна граната, ни одна пуля даром не пропали, чтобы все врагу досталось. Даю сам себе команду: встать! А пошевелиться не могу. Как будто не я лежу. Знали бы вы, ребята, какое наше тело тяжелое, когда ты его сам поднять не можешь! Не могу встать, и точка. Заплакал даже. В голове у меня мутилось. Одно я понимал: сейчас настала главная моя минута в жизни. Должен я встать! Не смеют они меня, как пса больного, пристрелить! Всю свою волю собрал. Как стал подниматься, не помню. Только все-таки поднялся! И вот это самая стена, — Петр Гаврилович благодарно похлопал по округленному углу между двумя амбразурами, — вот эта стена меня и приняла на себя, она меня и держала. Оперся я на нее плечами и спиной, в голове стало проясняться. Гитлеровцы начали стрелять вот в эти амбразуры. Пули в меня не попадают. В правой руке у меня одна граната, в левой — другая. Выждал я момент, швырнул обе гранаты — в правый и в левый амбразурчик. Слышу, закричали. Попал, значит. Опять они подошли, — я еще две гранаты. Теперь одна граната осталась и один заряд в пистолете. Этот — для себя. Жду последнего, жду: вот сейчас опять в амбразуры стрелять начнут. А они внутрь ворвались, в каземат. Один вбежал и дал очередь из автомата, ранил меня. Тогда я последнюю гранату швырнул, она взорвалась, но тут влетело что-то, грохнуло… И я уже ничего не помню. Это фугаской меня оглушило. Очнулся я в плену.

Вот дети! В крепости страшно было, но это была жизнь. В руках — пистолет, гранаты. Голова есть — думай! Руки есть — стреляй! Кругом смерть, но и ты стреляешь, твои товарищи рядом тоже стреляют, ты живешь! И здесь я был, хотя и полумертвый, но все-таки живой. До той самой минуты был живой, пока в руке гранату мог держать. А как в плену очнулся — я уже не человек. Нищенком был, последним человеком, а все-таки человеком! А здесь — пес! Да нет, хуже пса, куда! Каждый тебя может сапогом пихнуть, наземь свалить!

Петр Гаврилович тяжело передохнул и закрыл глаза. Тесно сдвинутые крупные морщины на его переносице были покрыты потом и дрожали. Ребята понимали: трудно о таком вспоминать. Петр Гаврилович достал платок и вытер лоб.

— Но мы и в плену, когда опомнились немножко, свое человеческое достоинство старались не терять, людьми быть… Но это — рассказ особый…

— Дядя Петя, — спросил Коля Тимохин, — вы, наверно, были самый, самый последний защитник крепости? Когда вас взяли, тогда и крепость сдалась?