Большой дом. Пожар

— Когда у человека мало обязанностей, — сказал старец, — его грызет тоска. И мы поем заунывные песни, сами не зная, когда замолчим. С этим уж ничего не поделаешь. Мы носимся со своей тоской, дорожим ею. Так можно долго прожить. И вдруг нам станет ясно, отчего мы тоскуем. Если и тогда мы не поймем своих обязанностей, то будем без пользы прозябать до… до дня воскресения из мертвых!.. Но, если я не вру, час, когда мы поймем свои новые обязанности, близок.

Слиман Мескин слушал, напевая сквозь зубы. Он размышлял о словах старика. Его улыбка постепенно стиралась.

Очертания окрестностей растворились в летнем тумане. Поля поплыли, словно оборвав привязывавшие их тросы. Уцепившись за свой глиняный киль, деревня Нижний Бни-Бублен отчалила, держа курс прямо в небо.

Ба Дедуш замолчал, видимо для того, чтобы обдумать свои собственные слова. Он спросил:

— А Кара Али? Что он поделывает? — И тотчас же добавил: — Не знаю… можно подумать, одного взгляда достаточно, чтобы распознать этого человека. А, пожалуй, целой жизни не хватит, чтобы проникнуть в его душу. И я…

— Да простит меня бог, — прервал его Слиман. — Но, по правде сказать, боюсь, что на это у меня не будет времени. Не стоит заниматься душой Кара. У нас достаточно своих забот. К чему беспокоиться о чужих делах. Велика ли важность, какая у Кара душа!

— Я хотел… просто… сказать тебе.

— Ладно! Попробуем лучше спеть песню, коротенькую песенку, — проговорил Слиман. — Так будет гораздо лучше.

— Ты слишком много поешь! Что толку от этого?

— Споем песенку, ну же! Хотя бы одну, Ба Дедуш.

Слиман Мескин выпрямился, бросив на старика взгляд заговорщика.

— Одну только песенку. — Он потянулся, слегка покачал головой. — Маленькую песенку.

Слиман поправил тюрбан на голове и выпятил грудь. Он вновь взглянул на Ба Дедуша и, улыбнувшись, показал все свои зубы. Старик одобрительно крякнул.

Слиман начал петь, выставив локти и заложив руки за спину:

О, красотка моя рябая…

И повернулся вокруг собственной оси.

— Да нет же, не эту! — простонал сбитый с толку Ба Дедуш. — Не эту!

Слиман оставался глух к его мольбам. Он продолжал:

О, красотка моя рябая,
Нежную песнь затяни.
Котелок уж кипит,
И улитки вкусны!

Выражение искреннего и глубокого огорчения появилось на лице Ба Дедуша. Слиман засмеялся и стал кружиться, притоптывая.

Старый феллах таращил на него глаза, а он продолжал хохотать.

Озадаченный вид приятеля окончательно развеселил Слимана. Он волчком завертелся на месте, скандируя припев:

Котелок уж кипит,
И улитки вкусны!..
И улитки вкусны!..

Вдруг Ба Дедуш в свою очередь разразился громовым хохотом, от которого затряслось все его огромное тело.

— Ох, Слиман, ха-ха-ха! Поддай жару, Слиман, дружище! Эй вы там, держитесь крепче, черт вас возьми! — проревел он, указывая кулаком на фермы, притулившиеся в покрытой мраком долине.

Сильный запах исходил от полей, между тем как небо все более темнело. На смену нескончаемой дневной суете пришла холодная мерцающая ночь. И начала под звездами по заснувшей земле свое шествие в непроницаемое для взора грядущее.

Протяжные, грустные звуки раздались в ночном воздухе: другая песня донеслась издалека.

О… мой конь… что с тобой?
О… мой конь…

Слиман сразу перестал топтаться на месте. Он прислушался с жадным вниманием и даже позабыл о Ба Дедуше. Выражение его лица менялось… Он, казалось, вспоминал о чем-то, что ему никак не удавалось восстановить в памяти. Он еще подождал, не говоря ни слова, все с тем же сосредоточенным видом.

Так продолжалось несколько минут, пока тот же голос повторял свою унылую, хватающую за душу жалобу:

О, мой конь… О, мой конь…

Это пел человек без жены и детей, одинокий человек по прозвищу Командир.

Горы плыли теперь в темноте. Сырость быстро поднялась из долины и укрыла ее ровной пеленой. Скоро все окрестности превратились в тихо колышущееся море тумана.

Слиман вздрогнул, хотя и не было холодно. Он немного выпрямился, потянулся и снова успокоился. Он закрыл глаза и опять стал прислушиваться, прислонясь головой к дереву. Ба Дедуш видел, как его грудь то поднималась, то опускалась, сильно выступавший кадык шевелился. Одной рукой Слиман ухватился за ветку; его губы слабо дрогнули.

До них долетал сквозь ночь далекий голос, словно бивший ключом из сердца гор. Он не умолкал ни на минуту. Повернувшись лицом к Ба Дедушу и спиной к долине, Слиман стал вторить ему приглушенным шепотом:

О!.. мой конь… что с тобой?
Что понурился ты?

Песня душила его. Едва достигнув высокой ноты, он умолкал и в отчаянии качал головой.

Мелодия оборвалась, перейдя в жалобу. Ба Дедуш, наблюдавший за феллахом, понял, что в эту минуту его не следует тревожить.

Слиман горестно прижал руки к сердцу. Подняв глаза к небу, он широко раскрыл объятия, как бы желая принять в них весь ночной мир.