Большой дом. Пожар

Ей было известно, что Сарадж пришел из города. Но она не хотела показать, что спрашивает именно у него. Она обратилась с вопросом к феллахам, с которыми разговаривала запросто.

— Как видишь, — ответил Хамид, понявший ее. — Все идет хорошо.

— Ты думаешь? Правда хороша только тогда, когда ее поглубже запрячут. Значит, все наладится?..

— Конечно!

— Да будет так! Как ни долга ночь, день все равно наступит.

И тетка Хайра двинулась вперед маленькими упрямыми шажками; мужчины некоторое время молчали.

Хамиду казалось, что после долгих скитаний он очутился у себя дома. «Теперь я отдыхаю среди своих, — думал он, — я навсегда отрекся от своей бродячей жизни. Пусть братья мои скажут, куда мне идти. Пусть они руководят мною, возьмут меня за руку, чтобы я знал, куда ступать. Я верю в них. Слава богу! У меня есть еще эта земля и этот великий народ, к ним я могу обратиться. Теперь я иду к ним. Они одни спасут меня. Настанет день, и я смогу обойти все города и все деревни, я побываю у каждого горожанина, у каждого феллаха. Если я увижу крестьянина, который искусно работает мотыгой, я остановлюсь и часами буду смотреть. Радостно смотреть на таких людей».

И ужасная камера, злые лица тюремщиков, серый цвет стен, запах плесени и сырости, стоявший в коридорах тюрьмы, крики и стоны узников, оконце, пробитое в толще камня, мрачное одиночество… в то утро он всего этого не замечал.

Теперь он может спать, он отдохнет; сон от него не бежит. Кончилась мучительная бессонница. Он освобожден. И Хамид стал размышлять о том, как установить связь с внешним миром. Он еще сумеет помочь товарищам.

Им овладевало странное ощущение: уверенность, что он понемногу снова научится жить. Сначала он находил в себе лишь одно: мысль о жестоком, ослеплявшем его насилии. Но в его обуглившемся сердце оказались свежие силы. Он затрепетал. Возвращение к жизни было трудным, мучительным. В этой камере, где происходило его пробуждение, он осторожно познавал пространство. Надо побороть нетерпение. Надо еще немного подождать. Он возвращался из ада, где ощутимо почувствовал присутствие небытия.

XIV

Приказ бастовать облетел деревни. В Мансуре, Имаме, Бреа, Сафсафе и по всему району батраки решили прекратить работу. Они собирались кучками то здесь, то там и обсуждали волновавшие их вопросы.

Тотчас же в полях стали патрулировать жандармы и полицейские.

— Придется нам защищаться, — сказал один из колонистов жандармам.

На ферме Маркуса избили молодого батрака Шарифа Мухаммеда. Он лежал с проломленным черепом, кровь заливала ему лицо и куртку. Его быстро унесли и спрятали в одну из хижин феллахов. Четырех других арестовали.

Колонист Маркус заставлял работать своих батраков, угрожая оружием.

К концу первого дня, к пяти часам вечера, на краю шоссе состоялось большое собрание: пришло более пятисот феллахов. Некоторые из них взяли слово и под гул одобрения заявили, что будут продолжать забастовку.

Когда феллахи уже расходились, к ним подошел один из фермеров. Он предложил бастующим два мешка картошки и обещал удовлетворить их требования.

На следующее утро две делегации городских рабочих — одна от коммунальников, другая от железнодорожников — явились приветствовать забастовщиков и заверить их в своей солидарности. Железнодорожники не ограничились этим — они внесли в стачечный фонд три тысячи франков. Один член профсоюза пожертвовал лично от себя пятьсот франков.

Профсоюзные работники, собравшись в Тлемсене, решили организовать комитет помощи феллахам. Они обратились с призывом ко всем рабочим; немедленно был организован сбор средств в фонд солидарности.

Спустя три дня в районе одной лишь Ханнайи бросила работу тысяча человек. В свою очередь организовались рабочие в Негрие. В Айн-аль-Хутте и в Тахамамите тоже собирались бастовать. Забастовка распространялась все шире.

Был конец сентября, весь месяц стояла хорошая погода. Поля приняли красно-бурую окраску. Земля высохла и зловеще гудела под ногами. Кругом стлалась ржавая пожня; трава уже не росла. Багровое алжирское солнце разъедало землю и превращало ее в тонкую пыль. Начиналась зимняя засуха. Поденщики покидали фермы и присоединились к своим бастующим товарищам.

В окрестностях Бни-Бублена благодаря усилиям некоторых феллахов, в том числе и Али-бен-Рабаха, была создана большая группа помощи забастовщикам. На собрании группы он сказал:

— Вот уже две недели как у нас дома нет ни капли масла. Я задолжал лавочнику, а платить нечем. Мы умираем медленной смертью. Мы требуем для себя и своих детей права на жизнь.

Зеленоглазый мальчик лет тринадцати со спутанными белокурыми волосами тоже попросил слова.

— Мы едим ячмень, — сказал он, — спим на голой земле. Одежды у нас нет. Вот этот старый бурнус я ношу и на нем же сплю. Я тоже бастую. — Помолчав, он прибавил: — Моя мать еле жива.

После ребенка выступил мужчина. Он сказал: