Большой формат: экранная культура в эпоху трансмедийности. Часть 2

На советском телевидении при председателе Сергее Лапине было много запретов. Известно, что он практически не скрывал своего махрового антисемитизма. Я хорошо помню, как на больших летучках, в присутствии не только десятков, таких как я в те годы, рядовых сотрудников телевидения, но и руководителей Госкомитета, он мог, не стесняясь, под ржание приближенных, задать, например, вопрос создателю программы «Что? Где? Когда?» великому Владимиру Ворошилову: «Вы действительно считаете, что у „знатоков“ не может быть русских лиц? Или вы подбираете для участия в своей рулеточной программке исключительно себе подобных? Может, нам и их убрать, как вас, из кадра?»…

Я видел, чего стоило Ворошилову и его соавтору, другу и жене, Наталье Стеценко, промолчать и не реагировать на это больше, чем хамство и очевидное издевательство. Но даром это не пройдет. И через несколько лет сердце режиссера не выдержит, и он уйдет из жизни, как напишут в останкинском некрологе «…безвременно, на самом пике творческих и жизненных сил».

Сколько так было сломано судеб и жизней, сколько творческих биографий. И не только на телевидении. Сколько замечательных режиссеров, сценаристов, музыкантов, артистов эстрады, кино, театра, не только лишились работы, но и страны. И все благодаря стараниям сотен и сотен «лапиных» – советских и партийных «интернационалистов», считавших всех евреев скрытыми врагами советской власти, а евреями – всех, не желающих «ходить строем».

Были и совершенно дикие запреты. Наряду с бородатыми мужчинами и женщинами в брюках на экране, например, запрещалось появляться журналистам (!). Лубянка и идеологический отдел ЦК КПСС официально допускали в «кадр» политических обозревателей, специальных корреспондентов Гостелерадио СССР, работающих за рубежом, и журналистов программы «Время». За несанкционированное появление на экране рядового журналиста, случайно пропущенного при сдаче материала, и даже просто профиля корреспондента и его руки с микрофоном при интервью, допустивший это руководитель редакции мог в лучшем случае получить выговор по партийной линии, а сам «нарушитель трудовой дисциплины», за редчайшим исключением, увольнялся.

Строгости эти объяснялись так: «… человек на экране – не просто журналист, а представитель нашей великой советской родины. Он сам и все, что он говорит, это не он и его личное мнение, а мнение руководства. Опять же нашей великой советской родины. Причем партийного и самого высокого руководства. Поэтому никакой самодеятельности в этом вопросе нет и быть не может, так как вопрос этот идеологический, а, значит, государственный…».

С приходом к власти Михаила Горбачева, не сразу, но постепенно стали меняться правила игры и на телевидении. В первую очередь это проявилось в отношении начальства к нам, журналистам. Мы перестали быть обслуживающим персоналом. Конечно, это произошло не сразу, но все-таки изменения были очевидными и ощутимыми.

Например, не без сопротивления, но телевизионным руководством была принята наша новая концепция передачи-старожила «Мир и молодежь». Несколько лет мы делали стандартный часовой тележурнал, состоящий из 5—6 сюжетов-оковалков, соединяемых безликой отбивкой с титром названия программы. Часть сюжетов снималась журналистами Молодежной редакции ЦТ, а часть присылалась в Москву из местных и республиканских студий телевидения. Набор и тематика материалов были случайными, поэтому передача начисто лишалась внутренней драматургии и единой сюжетной линии. Не было ведущих, которые могли бы хоть как-то связать сюжеты друг с другом. Эфир был дневной. И если бы тогда кто-нибудь считал рейтинги, думаю, что наш журнал имел бы его близким к нулю.

Наша идея изменения программы состояла в том, чтобы соединить в эфире ранее несоединимое. Актуальные события, происходящие в стране и мире с такими комментариями, которые не были приняты среди штатных пропагандистов. И даже «простые» люди, которые до этого времени, будучи чуть ли не главными героями наших же программ, повторяли лишь то, что писалось в передовицах советских газет. Собственно, идею эту подсказал нам новый генсек, произнося разумные и почти революционные призывы к «правде» и «гласности» с кремлевской трибуны. То есть оттуда, откуда со времен хрущевской оттепели ничего подобного не звучало.