Большой формат: экранная культура в эпоху трансмедийности. Часть 2

Делалось это так. Поздно вечером мы соединяли телемостом (в то время практически не существовавшем формате художественного вещания), одно из наших редакционных помещений на 12-м этаже останкинского телецентра с литейным цехом непрерывной разливки стали крупнейшего предприятия Москвы – завода «Серп и молот». За столом в редакции, фактически на своем рабочем месте, по-битловски «a hard day’s night», сидели журналисты и рассказывали друг другу то, о чем узнали в течение дня, какие материалы привезли из командировок или что успели снять в Москве. А на заводе мы устанавливали камеры в обычной курилке, где, по нашей задумке, рабочие, фактически не отрываясь от дела, могли общаться с нами и отвечать на наши вопросы, спрашивать нас и комментировать те материалы, которые мы им будем предлагать для обсуждения.

Мы наивно полагали, что никто и ничто не помешает рабочим свободно обсуждать с нами злободневные темы, говорить ту самую «правду», тем более что, как известно, дома и стены помогают. Мы рассчитывали на прямой и честный разговор, этакий «прорыв в гласность». И …ничего не получилось. Проект провалился по многим причинам. Прежде всего это произошло потому, что своим громоздким телевизионным оборудованием мы все-таки нарушали естественный порядок вещей в цеху. То, что делали мы, достаточно точно и остроумно показал Меньшов в своем фильме «Москва слезам не верит». Конечно, мы не заставляли своих героев держать в руках гаечные ключи. Но к нашему приезду и началу записи (о прямом эфире тогда мы не могли даже мечтать), в новые и чистые комбинезоны и костюмы были переодеты не только рабочие, но вахтеры на проходной и даже буфетчицы.

Количество «рабочих» в цеху увеличилось раз в десять. Именно они и старались, как бы случайно, оказаться поближе к камерам и завладеть микрофоном. Подводило их незнание реальной жизни. Эти «рабочие» курили исключительно «Kent» и «Marlboro», абсолютно недоступные тогда простым советским гражданам, стряхивая пепел ухоженными и холеными ногтями. А настоящие рабочие смолили «Приму» и «Беломор», мало заботясь о чистоте рук и ногтей. Кроме всего, заводчане были при исполнении своих прямых обязанностей – варили сталь, долго курить с нами времени у них не было. И, как ни старались наши ведущие, разговор в курилке был отрывочным, неглубоким и неинтересным… Тем не менее, несмотря на провал, мы поняли, что общение журналистов друг с другом, а не с телевизионной камерой, да еще и с гостями, даже не лично, а соединенных с Останкино телемостом, перспективно. Пройдет всего полтора года, и мы используем эту находку во «Взгляде».

«12-й Этаж»

Неудача с «Миром и молодежью» заставила нас задуматься, как творчески использовать техническую возможность телемостов, соединять доселе несоединимое – людей с принципиально разными мировоззрениями и говорящими порой на совершенно разных языках. Понятно, что я имею в виду не только национальные – русский, английский и т. д. Мы искали возможность соединить носителей принципиально разных «языков мышления». В какой-то мере нам это удалось в новом проекте, который вошел в историю советского телевидения периода перестройки, под названием «12-й этаж».

Кадр из ток-шоу «12 этаж»

Сейчас я уже не вспомню, кому из нас первому пришла в голову идея основой программы сделать телемост между студией в Останкино и теми местами, где часть советской молодежи собиралась и существовала вне зоны доступа, внимания и видимости их родителей и тех, кто досугом молодежи занимался профессионально-комсомольскими и партийными функционерами. Свои телекамеры мы устанавливали на последних этажах многоквартирных домов. Именно там, на лестницах, рядом с входом на чердаки и «тусовалась», вызывая неудовольствие жильцов, не охваченная комсомолом, молодежь.

На советском телеэкране, даже в передачах нашей редакции, советская молодежь обычно отдыхала и веселилась в свободное от работы время, в специально отведенных для этого местах. То есть в клубах, дворцах и домах культуры, в садах и парках культуры и отдыха. Особо правильная молодежь ходила в театры и посещала концерты, причем исключительно классической музыки, в филармониях и консерваториях. Во всяком случае именно так представляла «культурный отдых советской молодежи» советская пропаганда. Другой молодежи для нее не существовало. Вернее, она была, но где-то на периферии внимания соответствующих структур, и была, скорее, ближе к криминальной, чем добропорядочной и законопослушной среде, определяясь словами известной песни «…если где-то кое-кто у нас порой…».

А этой молодежи были глубоко безразличны официальные партийные мероприятия, митинги, демонстрации, съезды, пленумы, фестивали и комсомольские почины. Именно она, неизвестная по сути, но реально существующая, думающая, ищущая ответы на самые сложные вопросы, которые ставила перед ними жизнь, сама способная ставить эти вопросы и задавать их кому угодно, как говорилось, «не взирая на лица», стала героем нашей новой программы. Эти ребята даже выглядели по-другому.