Большой формат: экранная культура в эпоху трансмедийности. Часть 2

Так что если О. Мандельштам прав, высказывая тезис о «смерти» романа, то эта «смерть», видимо, сопровождалась ретроспекцией к ранним эпохам, к зарождению романной формы. Но следует отметить, что из этого рестроспективизма Горький извлек значительную пользу. Об этом невозможно не сказать еще и потому, что как проницательно формулировали критики, анализируя произведения Горького, особенность его повествования заключалась не в психологическом углублении в характеры и ситуации, а в воссоздании самых разных картин жизни, мелькающих подобно калейдоскопу. Но это только кажется, что мы имеем дело с калейдоскопом. Следующим приемом по сцеплению мозаичной структуры повествования является миф.

«Век толп» как век возрождения вождей. Вождь как «культурный герой». Революция и мифология. Проблема вождя в романе М. Горького

При новом истолковании героя и, соответственно, романа следовало бы учесть и еще один момент, связанный с нахождением в романе моментов, связанных с последующим развитием истории, которые писатель уже угадывал, улавливал в предреволюционный период. Моментов, позволяющих дать не столько сюжетную и психологическую, сколько мифологическую трактовку. И здесь мы возвращаемся к началу нашей статьи, где большой формат был соотнесен с мифом. Конечно, такая мифологическая трактовка, вполне допустимая и возможная спустя время, самим автором в процессе написания романа едва ли могла подразумеваться. Но ведь это и не важно, как утверждают постструктуралисты, сбросившие Автора в ХХ веке с высокого пьедестала. Важно, чтобы не предусмотренные автором смыслы вычитывались из романа самим читателем. Вот и попробуем воспользоваться их советом.

Если в повествовании Горького улавливать миф, то следует начать с выявления присутствия в нем «культурного героя». Эта тема тоже связана с психологией массы. Хотя очевидно, что, формулируя закономерности психологии масс, ни Лебон, ни Фрейд не демонстрировали слагаемое этой психологии – мифологический подтекст. Попробуем это сделать мы. Сегодня проблематику психологии масс приходится постигать буквально заново, поскольку интерес к ней, появившийся в России еще на рубеже ХIХ – ХХ веков и продолжающийся еще в 20-е годы, заглох, натолкнувшись на установки власти в постреволюционной России. Эта традиция умерла. То, что при Сталине о психологии масс невозможно было говорить, это понятно. Культура Два, если использовать терминологию В. Паперного, не допускала рефлексии об обществе как предмете, способном заявлять о своей самостоятельности по отношению к государству. История рассматривалась лишь с единственной, т.е. государственной точки зрения. Эту установку историков философски обосновал Гегель.

Это дало повод А. Синявскому называть «социалистическим классицизмом» социалистический реализм, который Сталиным при поддержке Горького стал системой государственного руководства искусством. Вспышка массовой ментальности, начавшей определять исторические процессы, что, собственно, и доказывал Г. Лебон, без архетипа или мифа, не существует. Но, как известно из биографии и судьбы А. Лосева, миф – это не тот предмет, о котором можно было размышлять в сталинскую эпоху, когда этот самый миф находился в апогее, проник в политическую историю и как миф, разумеется, не воспринимался [173]. Не воспринимался, но, тем не менее, был реальным. Ясно, что марксизм претендовал на единственно верную научную истину, а, следовательно, большевистские идеологи, вслед за Гегелем, к мифу относились как к чему-то вроде суеверия. Доказывая, что миф является слагаемым большевистской доктрины, А. Лосев рисковал. Кстати, к травле А. Лосева приложил руку, в том числе, и Горький [174].

Но как воссоздать в образах эпоху смуты, если не иметь в виду мифологический подтекст поведения массы? Это мог себе позволить лишь художник, который и находился в эпицентре развертывающихся событий, и в то же время от них постоянно дистанцировался, представая не только очевидцем, но и критиком, аналитиком. С этой стороны любопытно снова вернуться к мотивировке необходимости описания детства героя. В романе, как уже отмечалось, не случайно большое внимание уделяется детству, а В. Титов посвятил ему всю первую серию, закончив известной фразой «А был ли мальчик?».