Большой марш (сборник)

Огромный, сильный, счастливый своей семьей, Роже с чистосердечной гордостью демонстрировал свое потомство, он хотел таким способом сказать Прасковье Антоновне, что ничего этого могло и не быть – ни девочек, ни Андрэ, ни их любви с Марией, ни дружного их семейного труда на своем поле, и они с Марией это знают, помнят – почему живут они сами, почему родились и живут их дети…

Мария заговорила не сразу – преодолевая робость, как женщина, которая действительно не речиста от природы и вдобавок привыкла молчать там, где присутствует и говорит муж.

Ее еще не было на свете, когда уходили в горы, но она уже существовала – мать несла ее в себе, ее жизнь, как и всех, тоже бы оборвалась, если бы фашисты настигли беглецов. Мать не один раз рассказывала ей, как собирались в страхе и поспешности, какой это был мучительный для нее путь, как жили в пещерах и землянках почти у границы нетающих высокогорных снегов, как партизаны ловили диких коз и приручали, чтобы доить молоко, потому что истощенные голодом матери не могли накормить своих грудных детей. Она, Мария, вскормлена таким козьим молоком. Его тоже не хватало, давали маленькими порциями, считали каждую каплю…

Господин Фушон не сдержался, перебил Марию. Он сказал, что ее мать здесь, на плантациях, на своем винограднике. Надо обязательно с ней поговорить, ведь она должна помнить Леона. Она будет очень жалеть, если они пройдут мимо и она не увидит Прасковью Антоновну. Это совсем недалеко, нисколько не удлинит путь.

Роже не дал закончить мэру, – стал шумно объяснять, взмахами огромных рук, широких, как доска, ладоней как бы рассекая стену зеленых зарослей; есть совсем короткая дорога, вот так, через виноградники, напрямую…

С Андрэ на руках он рванулся своим большим телом в чащу лоз, ныряя под листву. За ним юрко, привычно к такой чащобе, побежали девочки – Мишли́н и Луиза. Господин Фушон снял шляпу, чтоб не испачкать ее в паутине, показал жестами Прасковье Антоновне и Тане, что он пропускает их впереди себя.

Короткий путь Роже оказался не таким уж коротким и совсем не удобным для Прасковьи Антоновны и Тани. Их городские туфли не годились для ходьбы по взрыхленной земле плантаций. То и дело приходилось наклоняться, отводить в сторону жесткие листья и проволочно-упругие стебли, а они норовили вырваться из рук, больно хлестнуть по лицу.

Все-таки виноградники пересекли, вышли на открытое место к небольшой будке из крашеной фанеры. Рядом с нею грудою высились ящики, бочки разной величины.

Роже, не найдя никого на стане, приставил ко рту ладонь и покричал во все стороны.

Из-за бочек, отряхивая с одежды мелкую древесную стружку, вышел старик в полотняном кепи с длинным козырьком, щеточкой коротких седых усов под горбатым носом. В укромном уголке с самодельным верстаком он починял бочки – строгал для них рубанком новые дубовые планки. У старика было внимательно-напряженное выражение лица, не просто внимательное и не просто напряженное, а как бы остановившееся однажды и навсегда, – такая печать ложится на тех, у кого давно недостает слуха, кто привык с постоянным усилием прислушиваться к окружающему, ловить чужую речь больше по движению лица и губ.

Так это и было: Роже и господину Фушону пришлось почти кричать, объясняя старику, кто находится вместе с ними на поляне.

Старик перевел свои пристальные глаза на Прасковью Антоновну, снял кепи, – голова оказалась у него в такой же густой проседи, как и усы, молча шагнул к Прасковье Антоновне, молча нагнулся, взял ее руку, поцеловал и отступил назад. Лицо его не изменилось, в нем осталось прежнее выражение, коричневая сухая кожа как-то безжизненно, отрешенно обтягивала его лоб, скулы, морщинисто лежала во впадинах щек, но глаза его были полны чувства, из них смотрело что-то глубокое, взволнованное, они были необычайны, – какая-то особая судьба читалась в них, во всем облике старика.

Господин Фушон заговорил, знакомя Прасковью Антоновну со стариком, поцеловавшим ей руку.

– Это Жерар Валеро, наш деревенский мастер… – переводила Таня. – До войны он жил, как все, а сейчас он совсем одинок, без родственников и семьи, зарабатывает разным случайным трудом – столярным, бондарным… Ему всегда есть заказы, он всё делает хорошо, хотя у него изувечены руки. Оккупанты мобилизовали его на ремонт железнодорожных путей. У него было два сына, их взяли тоже. Происходили диверсии, немецкие власти считали, что их устраивают сами рабочие, и каждый раз кого-нибудь расстреливали. Рабочие пытались бежать, но у немцев всюду были посты, сыновей Жерара застрелили, а его – долго избивали, потом отправили в лагерь.

Господин Фушон что-то спросил у старика, слушавшего с неподвижным, но сосредоточенно-внимательным лицом, – он понимал, что речь идет о нем. Старик тотчас же ответил, – подсказал господину Фушону. При этом в мучительном усилии выговорить у старика искривились, задергались губы, скосились глаза, так что в прорезях век на секунду осталась лишь белизна белков.