Большой марш (сборник)

– Это Роже Шуало… – перевела Таня. – Он был одним из тех детей, что тогда унесли в горы… Он этого не помнит, его кормили еще грудью, а теперь он давно уже сам хозяин, отец, у него трое детей…

Господин Фушон, зовя рукою остановившегося Роже, стал что-то торопливо объяснять и ему.

– …Ля мэр… Леон… – разобрала Прасковья Антоновна.

– Сэ ля мэр дю макизар Леон?.. – переспросил мужчина, вонзаясь взглядом в Прасковью Антоновну. Черные, сощуренные от постоянной работы на солнце глаза его расширились, в них были изумление и недоверчивость, как будто так совершенно не могло быть – мать русского, того Леона, что для его поколения лишь быль далеких времен, почти легенда, – и вот здесь, на дороге, так буднично, обыкновенно, возле его виноградника…

Он крутнул какую-то штучку на руле, разом обрывая треск мотора.

Выпрямленный в рост, он выглядел совсем великаном, – Прасковье Антоновне никогда не случалось видеть таких людей.

– Сэ ля мэр дю макизар Леон? – все еще как бы сомневаясь в том, что услышал он от господина Фушона, повторил Роже. Он приблизился к Прасковье Антоновне почти вплотную, огромные руки его в тугих шнурах вен были растерянно приопущены, точно они стали ему помехой и он не знал, как ими сейчас распорядиться, куда их деть. На лице его ширилась совсем детская, удивленная, счастливая улыбка, как-то сразу открывающая его всего, – так могут улыбаться только те, кому вместе с могучими мышцами природа дает еще добрую, бесхитростную душу, кто так и остается на всю жизнь большим ребенком. Он стал что-то говорить, но настолько сбивчиво, что Таня не могла понять его речи и перевести. Роже сделал движение протянуть Прасковье Антоновне свои руки, обе сразу, но взглянул на них, они были грязны, в липком виноградном соке; смущение отразилось в его лице, и он не решился, остановил свое движение. Поток его сбивчивых, разорванных слов продолжался, Таня все-таки уловила смысл, сказала, что Роже жалеет, что его мать не дожила до этого дня, она была грамотная женщина, читала книги, Библию, – она бы сумела сказать матери Леона то, что нужно, за всех женщин, что пережили войну и спасли своих детей, и за всех этих детей, и за него, Роже, и даже за всех отцов… Его мать умела хорошо говорить, а ему не дано красноречия, он только чувствует, как могла бы сказать его мать, если бы ей была суждена такая встреча…

Тут он, прервав себя, порывисто повернулся лицом к чаще виноградника, сложил ладони рупором у рта и, сколько было голоса, закричал: «Мари! Мари! Луиза, Мишли́н, Андрэ!..»

Далекий голос слабо, чуть слышно, откликнулся ему, и Роже закричал снова. Он звал своих – жену, детей.

Вероятно, взволнованность его голоса Мария и дети поняли по-своему, решили, что с Роже и мотороллером что-то случилось, – у женщины, что выбежала на дорогу из той боковой просеки, откуда выезжал Роже, у двух девочек и совсем маленького мальчика – были встревоженные, испуганные лица.

Роже не дал никому из них опомниться.

– Мари! – воскликнул он, бросаясь навстречу жене, схватывая ее за руку.

Он словно бы не замечал, что уже не надо так громко кричать. Прасковья Антоновна опять услышала: «Ля мэр… макизар… Леон…» Маленькая смуглая женщина в грязном, порванном фартуке поверх дешевого платья, в таких же деревянных сабо, испачканных глиной, как у Роже, с ножом в худых, посеченных черной штриховкой руках, которым она срезала виноградные гроздья и который не успела положить, кинувшись на зов мужа, – лучисто посветлев глазами, сделала то же, что и Роже, – хотела протянуть Прасковье Антоновне свои руки, но, как и он, сконфузилась, что они грязны от работы, что в пальцах у нее нож, прижала их к себе, спрятала под фартук.

А Роже поставил перед Прасковьей Антоновной сначала одну девочку, Луизу, пояснил, что это его старшая дочь, она уже ходила зимой в школу и господин учитель очень доволен ее прилежанием, затем поставил перед Прасковьей Антоновной другую, Мишли́н, – в школу она еще не ходит, рано, но уже сейчас Мишли́н добрая помощница ему и Марии в домашних делах: умеет доить коз и корову, сбивать масло, ее можно послать в лавку за покупками, она в целости все донесет и никогда не потратит сдачу на сласти и мороженое… Еще говоря о Мишли́н, худенькой, смуглой, в мать, с серьезным личиком, серьезными, устремленными на Прасковью Антоновну глазами, Роже поднял на руки Андрэ, крепкого, плотного бутуза, у которого рот и щеки были густо измазаны виноградным соком, а в липких ручонках была зажата веточка ягод, – участие его в уборке, как видно, заключалось пока лишь в том, что он вволю лакомился на плантации. Роже подкинул его на ладонях, показывая, какой он увесистый, тяжелый, вложил его на мгновение в руки Прасковьи Антоновны, чтобы и она смогла ощутить вес малыша, крепость его маленького, плотно сбитого тельца.