Большой марш (сборник)

Прасковья Антоновна, не выбирая, указала на ближнюю к ней бутылочку; несмотря на духоту, тридцатиградусный зной, пить ей не хотелось, нервное напряжение перебивало в ней всё, но господин Фушон так хлопотал, его желание доставить Прасковье Антоновне хоть какую-то, пусть незначительную, хотя бы в виде прохладительного напитка, приятность было так чистосердечно, искренне, что она – как там, в подвале, – понимала: отказываться нельзя, это будет невежливо, неделикатно.

В бутылочке, которую откупорил для нее господин Фушон, находился апельсиновый сок, янтарно-желтый, пахучий, почти ледяной – даже пальцы, держащие бокал, заломило от холода. На этикетке значилось Марокко; вероятно, это был очень хороший сок, какого никогда не приходилось пробовать Прасковье Антоновне, но она не ощутила ни вкуса, ни аромата тех глотков, что отпила из бокала. Все окружающее, происходящее, беседа Тани и господина Фушона, их голоса, лица, бутылочки с лимонадом и водой, даже то, что говорила и делала она сама, янтарный бокал в ее руке – все было как бы отодвинутым на какое-то расстояние, где-то в стороне от нее; она внимательно слушала, стараясь ничего не пропустить, но внутри нее все было сосредоточено на одной мысли, на одном желании: пусть проводят ее на могилу Лёни, пусть господин Фушон и Таня сделают для нее это, только это, и больше ей ничего не нужно, она ни о чем их больше не попросит, потом без промедления можно уехать… Действительно, совсем не ко времени, невпопад ее приезд, и господин Фушон будет только рад такому ее решению…

Таня сидела рядом, но словно бы не угадывала состояние и мысли Прасковьи Антоновны, – пила оранжад, потом кофе, что принес на подносе мальчик, которому она дала за это пятифранковую монету. Господин Фушон в ответ на ее вопросы, отхлебывая из бокала минеральную воду, рассказывал о нашествии саранчи в прошлом году, о том, что заниматься крестьянским трудом становится все невыгодней, молодые люди уезжают в города. Потом он стал говорить про оптовых скупщиков крестьянской продукции: они договариваются между собой, у них против крестьян единая линия, они диктуют цены на виноград и фрукты, и бороться с ними очень трудно, потому что нужны такие же дружные, согласованные действия. Он все больше увлекался своей речью, уходя в новые подробности деревенских дел.

Прасковья Антоновна пошевелилась, посмотрела на Таню. Та наконец поняла ее, поймала миг остановить господина Фушона.

– Как поступим дальше? – спросила у Прасковьи Антоновны вполголоса Таня. – Не знаю, есть ли смысл здесь ночевать… Гостиницы у них нет, дома закрыты, у господина Фушона ремонт… Может быть, попросим в проводники Мишеля, сходим туда… – она сделала понятное движение головой в сторону окна, видневшихся в него гор. – Вы побудете, посмотрите… А в половине девятого на станцию пойдет автобус…

– Вот и успеем… – соглашаясь, ответила Прасковья Антоновна. – Хотелось бы, конечно, хоть денек побыть… Могилку оправить, насидеться возле…

Господин Фушон догадался, о чем разговаривают между собой женщины. Он почтительно, в молчании ждал конца их совещания, с видом готовности всеми своими силами служить их желаниям.

Таня перевела ему их просьбу. Господин Фушон живо поднялся на ноги, почти вскочил с места. Взглянул за окно, на наручные часы.

– Он говорит, что проводит сам… это его долг, высокая честь для него… – Таня переводила отрывками, едва успевая за быстрыми фразами господина Фушона. – Солнце уже на закате, жара спадает. Он поведет дорогой через виноградники, она в тени, а пока подойдем к горе, станет совсем прохладно, можно будет подниматься вверх… Жаль, туда нельзя проехать на повозке, а то бы господин Фушон запряг лошадей, у него есть удобная повозка и хорошие лошади… Можно верхом, но сумеете ли вы ехать в седле?

– Что вы! – испугалась Прасковья Антоновна. – Скажите, пойдем так, я дойду, пусть не беспокоится. Пусть только не спешит сильно, с отдыхом…

13

Звеня ключами, господин Фушон запер дверь мэрии, предупредительно поддержал женщин, когда они спускались со ступенек. Сразу свернули в переулок, вымощенный неровными каменными плитами. Они лежали здесь, как видно, с незапамятных времен: дождевые ручьи промыли в них ложбинки, тележные колеса выдолбили глубокие кривые ровики. Переулок был похож на тесный коридор – справа и слева тянулись только ограды из дикого камня. От каменных стен, щербатых пористых плит под ногами, нагретых солнцем, струился сухой жар. В сплетениях виноградных лоз, свисавших с оград в переулок, монотонно гудели пчелы.