Большой путь

Молчаливый Митрич только неопределенно мотнул бороденкой, так что было совершенно непонятно, знает он дарьиного внучонка, который наладил телефон, или нет. Он молча вывел рыжую кобылу Майку и стал заталкивать ее в оглобли.

— Неказистую ты лошадь вывел, — с неудовольствием сказал председатель и поморщился. — Заложил бы лучше Червончика в плетушку.

Конюх, все так же молча, увел Майку, вывел статного вороного жеребца и заложил его в легонькую плетушку.

— Ну, вот, — сказал председатель Дарье, — вези своего внучонка. Да скажи ему, чтобы написал нам со стройки, будем ждать… Ты, Митрич, проводи их до станции.

И пошел к правлению колхоза, посмеиваясь, покачивая головой и шепча про себя:

— Чернявенький такой, маленький, а уже на стройку едет… Скажи, пожалуйста!

За Сашей приехал старый друг Константина Ильича корреспондент военной газеты Юрий Петрович Чащин.

Армейская форма майора очень не шла к этому полному человеку, с широким добродушным лицом и близорукими глазами. Но зато его вид сразу успокоил бабушку Дарью: на военного человека можно положиться.

Военный же человек, отойдя от станции едва на сотню шагов, снял китель и шагал до деревни в майке, обмахиваясь березовой веточкой. Отобедав, он вышел в сад, сладко, до хруста в суставах, потянулся, промолвил: «Вольно здесь, хорошо, прохладно», — и заснул под яблоней, наводя ужас на скворцов мощным храпом.

Проснулся он часа через три и сказал:

— Ну-с, поехали.

— Экий ты, батенька, скорый! — рассердилась бабушка Дарья. — Не погостил, да уж и — поехали!

— Некогда гостить, — смеялся Юрий Петрович. — В другой раз как-нибудь — с удовольствием, а сейчас — некогда.

— Куда спешишь-то? Ты кто же? Тоже строитель?

— Нет, — сказал Чащин и объяснил, кто он и зачем едет на стройку.

Бабушка Дарья всегда испытывала священный трепет перед печатным словом, оно казалось ей незыблемо правильным и не допускающим недоверия к себе. Узнав, что Чащин корреспондент, пишет в газеты, она уже не прекословила ему ни в чем.

Саша помнил Юрия Петровича Чащина с первой после войны осени. Тогда отец уже вернулся с фронта, и Саша жил с ним в городе. Днем, в неурочное время, они пришли вместе — отец и Юрий Петрович. Константин Ильич был сумрачен, молчалив, встал у окна и долго смотрел на улицу, барабаня пальцами по стеклу. Юрий Петрович смущенно сказал:

— Я оставлю вас вдвоем… Как думаешь, Костя?

— А? Да-да… — быстро ответил отец.

Когда Юрий Петрович тихо, почему-то на носочках, ушел, отец сказал:

— Сашка, пойдем погуляем.

Шестилетний Сашка очень обрадовался: ему редко выпадало такое счастье — гулять с отцом. Константин Ильич с утра до вечера был занят на работе.

Домработница, старушка Васена, конечно, сказала, что нужно надеть шарф, но Сашка весело закричал: «не надо шарф, не надо шарф!» и побежал впереди отца на улицу.

Они гуляли весь день — ели мороженое, смотрели с обрыва на реку, были в осеннем облетающем парке, прокатились на лодке, а вечером Константин Ильич принес домой спящего сына на руках и положил с собой на диван. Не ускользнуло от сашкиного внимания то обстоятельство, что отец не шутил, как обычно, не смеялся, показывая во рту сверкающий золотой зуб, и был все такой же сумрачный и рассеянный. Позднее, когда Сашка подрос, он узнал, что в этот день отец получил, наконец, достоверное известие о смерти жены — сашкиной матери, считавшейся пропавшей без вести. Она была врачом и погибла при бомбежке фронтового госпиталя.

Через пять лет правительство объявило о стройках на Волге. Отец уехал на одну из них, а Сашка, как и во время войны, поселился в Выборках у бабушки Дарьи, пока за ним не приехал Юрий Петрович…

Бабушка провожала их до околицы. Она шла, держась рукой за край плетушки, утирала глаза кончиком платка и говорила Митричу:

— Ты потише, батюшка, потише.

А Червончик не хотел идти потише, все норовя перейти на рысь. При взгляде на бабушку у Саши подкатывал к горлу тутой комок, на глаза навертывались слезы. Он вдруг вспомнил, как отец писал ему о кубометрах земли, о шлакоблочных домах, о каких-то непонятных шпунтах. А он, Саша, уже полюбил деревенское зеленое приволье, ленивую речку, шумливый бор, дикий бабушкин сад… Ехать к шпунтам и жить в шлакоблочном доме ему не хотелось.

На выезде из деревни, пока Митрич откидывал слегу, Саша обнял бабушку и, чтобы скрыть слезы, быстро вскочил в плетушку.

— Не горюйте, бабушка, — сказал Юрий Петрович виноватым голосом, словно по его вине внук уезжал от нее.

И рессорная плетушка мягко покатила дальше по пыльному проселку.

Седые хлеба волновались под ветром, где-то в них покрикивал перепел, уговаривая кого-то: «Спать пора, спать пора…». Солнце уже коснулось вершин соснового бора, и он весь порозовел, пронизанный солнечными лучами. Далеко за крышами деревни поблескивала речка.

До свиданья, милые края!

На станции Митрич впервые заговорил:

— Ничего, обойдется, — сказал он Саше, словно понимая его настроение. — Отцу кланяйся. Я его еще мальчонкой помню. Скажи, мол, от Митрича — поклон. Отпиши нам про стройку непременно, слышишь? Ну — бывай здоров.