Большой театр. Секреты колыбели русского балета от Екатерины II до наших дней

В 1869 году, в тот самый год, когда впервые поставили «Дон Кихота», когда курящие посетители были неумолимы, а стихи разлетались по всему театру, в Большом состоялась премьера первой оперы Чайковского по пьесе и либретто А. Островского «Воевода». Как и «Дон Кихот», она должна была заинтересовать московского зрителя, однако «Воеводу» сыграли всего пять раз: ее поносили как за неряшливость постановки, так и за слабый сюжет: провинциальный губернатор похищает дочь торговца у ее поклонника, который, в свою очередь, забирает ее обратно. Чайковскому было ужасно стыдно за провал, и он сжег в печи бо́льшую часть партитуры. Поставив еще две оперы со средним успехом, композитор принял первый заказ на балет. Императорским театрам пришлось убеждать его взяться за работу, поскольку выдающиеся музыканты в то время не писали для балета. (Это была прерогатива менее квалифицированных специалистов, таких как Пуни и Минкус.) Чайковский рисковал оскорбить коллег, поскольку фанаты оперы в его кругах презирали танцевальное искусство, но он хотел проверить, сможет ли добавить глубины к легкости и изяществу. Кроме того, мужчина был на мели. «Я взялся за эту задачу отчасти из-за денег, — объяснял он композитору Николаю Римскому-Корсакову, не проявлявшему к балету особого интереса, — и отчасти потому, что давно хотел попробовать свои силы в музыке такого рода»[330]. Чайковский начал с воскрешения лучших мелодий из «Воеводы» и переделки части произведения, сымпровизированного им на фортепиано для детского праздника. Эта компиляция станет самой любимой не только в Большом, но и в истории балета.

Один из «хореографических снимков» Александра Горского, 1907–1909 годы.

Премьера «Лебединого озера» состоялась в 1877 году при обстоятельствах, по сей день окутанных мраком в связи с утратой записей о беспрецедентном заказе, источниках сценария и первоначальной постановке. Чайковский испытывал смешанные чувства. В дневнике он писал, что спектакль подарил ему «мгновения абсолютного счастья». В то же время в письме к коллеге он заметил, что ему «стыдно» за собственную музыку[331].

По мнению критиков, да и большей части публики, радостного в первой версии «Лебединого озера» было мало. О хореографии Вацлава Рейзингера отзывались как о банальной и скучной, а сам композитор назвал ее комичной. «Вчера в зале театральной школы проходила первая репетиция некоторых номеров из первого акта балета, — писал он брату Модесту 24 марта 1876 года. Хотя оркестровка еще не была завершена, Чайковскому не терпелось услышать реакцию на музыку. — Если бы ты только знал, как забавно было смотреть на балетмейстера, с самым глубокомысленным видом сочинявшего танцы под звук одной маленькой скрипки. Вместе с тем завидно было смотреть на танцовщиков и танцовщиц, строивших улыбки воображаемой публике и наслаждавшихся удобной возможностью прыгать и кружиться, исполняя тем самым свой священный долг». И самое главное: «Все в театре в совершенном восторге от моей музыки»[332].

Хореограф и артисты сражались с партитурой, и премьеру балета перенесли с ноября-декабря 1876 года на 20 февраля 1877-го, отчасти чтобы выиграть время для подготовки исполнителей, но также и потому, что бо́льшую часть репетиций занимали итальянские оперы. Конечный продукт совершенно не впечатлял. Пор-де-бра[333] напоминали ветряные мельницы, подъемы и изгибы — гимнастические упражнения. Один критик настаивал на том, что характерные танцы — лучшая часть «Лебединого озера» Рейзингера — наверняка попали в него из других балетов, и отметил, что «только немец мог принять пируэты, выписываемые мадемуазелью Карпаковой, за „русский“ танец»[334]. Три дня спустя обозреватель «Санкт-Петербургских ведомостей» практически умолял Большой нанять другого балетмейстера. Танцы были «слабы настолько, что хуже-то, кажется, и придумать ничего нельзя», и, слава богу, «большинство „слушателей“ не обращало на них ни малейшего внимания: вся суть балета в музыке; но ведь какое же до этого дело г. Рейзингеру, смело пропечатывающему свое имя на афише и еще смелее откланивающемуся публике… которая и не думала, не гадала его вызывать? Бестолковое размахивание ногами, продолжающееся в течение четырех часов, — не сущая ли пытка?»[335].